Фонарщик
Шрифт:
Гроувс продрался через закулисные веревки и шкивы и постучал в дверь гримуборной с нужной надписью.
— Войдите, — тут же раздался зычный голос, как будто его ждали. — Дверь не заперта.
Инспектор вошел в крошечную комнатку без окон и обнаружил знаменитого актера в величественной позе — тот стоял перед пустым стулом, уперев кулаки в бедра. Хогарт, как проинформировали инспектора, обычно заканчивал свои утренние выступления полностью загримированным под мавра и оставался в образе до последнего занавеса вечернего спектакля. В настоящий момент он был в янтарного цвета костюме с расшитым искусственными
— Вы Гроувс? — внушительно спросил он.
— Да, — ответил тот, слегка смутившись.
— Пять тысяч раз: «Добро пожаловать», [20] — прогремел Хогарт. — Прошу вас, присаживайтесь.
Гроувс уловил повелительную интонацию и в другой ситуации дал бы отпор из принципа. Но в такой обстановке он чувствовал себя довольно неловко, да еще эта ошеломляющая манера Хогарта, и в результате инспектор поймал себя на том, что почти против своей воли сел на предложенный стул. Гроувс уже видел актера — он пришел под конец представления и с нетерпением дожидался конца «Известнейших ролей», жалея, что пропустил ослика, но теперь Хогарт показался ему страшнее, чем на сцене.
20
Здесь и далее при передаче речи Сета Хогарта использованы цитаты из произведений У. Шекспира в переводах Е. Бируковой («Генрих IV», «Генрих VI»), М. Донского («Ричард II», «Король Ричард III»), А. Коненберг («Гамлет»), М. Кузьмина («Два веронца»), М. Лозинского («Гамлет», «Отелло», «Сон в летнюю ночь»), Б. Пастернака («Отелло»), О. Сороки («Кориолан») и Т. Щепкиной-Куперник («Все хорошо, что хорошо кончается», «Как вам это понравится»), — Примеч. пер.
— Вы раньше бывали в театре, инспектор? — поинтересовался актер.
Он не подал руки, но глаза его излучали тепло.
— Нет, впервые, — признался Гроувс. — Но он долго был закрыт.
— Я имею в виду театр вообще. Театр, отец грез. Неужели вам никогда не доводилось погружаться в зрелище, чтоб скрасилось мучительное время?
— Я ходил ребенком. И у меня болела голова от светильников.
— Теперь мы пользуемся электрическими лампами накаливания в стеклянных плафонах, — гордо сказал Хогарт. — Только огни рампы еще газовые. Нагое пламя действительно бич театра.
Излишне было упоминать театр «Ройял» на Броутон-стрит, имевший отвратительную привычку сгорать каждые десять лет.
— У полицейских мало времени на такие пустяки, — заметил Гроувс. — Хотя я видел вас раньше в костюме негра.
Хогарт, словно отвечая на реплику, принял театральную позу.
— Он вторит мне… как будто таит в уме чудовище такое… что страшно показать.
Своим дубленым голосом он обращался к какой-то воображаемой аудитории, слова повисали в воздухе и медленно рассеивались, он непрестанно заламывал руки, и у Гроувса сложилось впечатление, что актер ждет аплодисментов или еще какого-нибудь проявления благодарности. Но он только поворчал.
— Вы слышали об убийстве на вокзале Уэверли, сэр? — спросил он, не испытывая ни малейшего желания терять время.
—
— Что вам известно об этом?
— Убийство подлое, бесчеловечное, неслыханное. Люди полны страха; говорят, Эдинбург стал вместилищем кошмаров.
Гроувс был оглоушен таким красноречием, но он всегда подозревал, что артисты сумасшедшие.
— Говорят, что вы были близким другом покойного, мистера Джеймса Эйнсли.
— Пф-ф, — фыркнул Хогарт. — Кратковременное знакомство, в лучшем случае друг непрочный.
— Итак, вы утверждаете, что он не был вашим другом?
— Близким другом он не был никому, инспектор. Позор часто стучался в его двери, и я всегда подозревал, что в конце концов вероломство, злой обман убьет его. И все же черт должен получить по договору, он очень неплохо играл джентльмена, умело применяя реквизит, на который так падки незрелые умы.
Гроувс решил проявить нетерпение:
— Это очень серьезное расследование, сэр. Вам следовало бы пойти нам навстречу.
— Это мой долг, инспектор, а я блюду свой долг, как блюду свою душу.
— Я бы хотел знать, как вы с ним познакомились.
Хогарт опять решил блеснуть монологом — правда, покороче:
— Я играл в «Ройял» Ришелье, хотя самым громким моим успехом была роль Толлевея в «Моем черном глазе». Может быть, вам доводилось слышать, инспектор?
Гроувс покачал головой.
— Невероятная штучка. «Панч» писал, что это лучше, чем «Кто заговорит первым». Но замечаю, вы смотрите без внимания, зеваете, слушая мои слова. Позвольте мне пробудить утомленную память. Ах да, это было двадцать лет назад или даже больше. Мистера Эйнсли мне представили как весьма опытного финансиста.
— Он имел отношение к Франции?
— В нем было мало от галла, зато много от солдата. Да, пожалуй, вот как — он посмотрел мир, не снимая военной формы. Хотя подробности его службы мне неизвестны.
Это Гроувс уже знал: Эйнсли был с позором уволен из королевского стрелкового полка и вскоре вернулся в родной город.
— Он не рассказывал о своей службе?
— Как же, рассказывал. О превратностях судьбы, боях, осадах, о коварных врагах. Но он был беззастенчивым и не знающим удержу лжецом, и его, несомненно, ждали новые бедствия.
— И все же вы общались с ним.
Хогарт тяжело вздохнул.
— Свет рампы привлекает гадюк, инспектор. Я общаюсь со змеями и лишь пытаюсь увернуться от их зубов, когда они бросаются на меня.
— Так чем же он занимался?
— В театре? — Хогарт изменил позу. — Кажется, на первых порах была некая великодушная дама по имени Анабелла, которая выходила вместе со мной в «Ришелье». Правда, лучше всего она играла в манчестерском «Ройял» в «Тактике красавицы». Я был Дорикуром.
— Шлюха? — Гроувс не очень уважал актрис.
— Пустая, непостоянная женщина, которую я некогда считал своей, но ее увлек пиршественный вихрь мистера Эйнсли. Он не брезговал проститутками, инспектор, хотя в то время, думаю, требовал от нее кое-чего еще. Он что-то затевал, и ей там отводилась важная роль.
Гроувс напрягся.
— Что значит «затевал»?
— Я помню лишь смутно, не отчетливо. Там была замешана какая-то сирота, безотцовщина. Кажется, он ходил в церковь.