Фонарщик

О'Нил Энтони

— Мистер Старк, — сказала она, — называет это черным искусством.

Макнайт хмыкнул.

— Можно было бы найти и более безобидное название, — возразил он, — особенно если иметь в виду ваше общение с властями.

Она робко улыбнулась, и Макнайт наконец сел на стул, поместив свой нелогичный котелок на колени и спросив, может ли он закурить. Канэван предпочел встать у стола, на котором оплывала свеча. Сама Эвелина села на краешек безупречно заправленной кровати и еще раз извинилась за скромное гостеприимство — она не приготовила прохладительных напитков.

— Все в порядке, Эвелина, — заверил ее ирландец. — Мы собрались здесь не на банкет. — Затем, спохватившись, что дерзко назвал ее по имени, прибавил: — Простите, я могу называть вас Эвелиной?

— Лишь бы не Эви, — ответила она.

— Нас к вам никто не посылал, — сказал Макнайт, выпуская первое кольцо дыма, — и мы, разумеется, весьма признательны, что вы нашли возможность принять нас. Мы оба следили за этим жутким делом с определенным интересом и безошибочно чувствуем, что обладаем известными способностями, которые могут оказаться бесценными в применении. Если вам еще не известно, Эвелина, меня знают как человека, носящего звание профессора логики и метафизики Эдинбургского университета.

— Я знаю, кто вы, — сказала Эвелина.

— О?

— Я бывала на лекциях в университете, — объяснила она, — в том числе и на некоторых ваших.

И впервые Макнайту пришло в голову, что это, может быть, та самая девушка, которую он видел тогда в аудитории, а стало быть, мимо нее проходил на Олд-Долкит-роуд. Он посмотрел на Канэвана. Ирландца, казалось, охватили те же подозрения, но он промолчал.

— Прекрасно. — Профессор был заинтригован. — Тогда вам известна область моих научных интересов?

— Мистер Старк издавал много лекций на философские темы.

— Могу себе представить. А труды покойного профессора Смитона?

Эвелина несколько смутилась и посмотрела на Канэвана как бы в поисках поддержки.

— Не думаю, что у мистера Старка повышенный интерес к таким предметам, — робко сказала она.

— Церковным?

Эвелина кивнула и принялась теребить манжеты.

— А у вас, Эвелина? — спросил Макнайт. — Могу я спросить, верите ли вы в Бога?

— Я верю в чистоту веры. — Говорила она через силу. — Но могу ли назвать себя верующей… уже не знаю.

Ей нелегко далось это признание, и Канэван сказал:

— Всегда трудно сохранять веру перед лицом испытаний.

Но Эвелина смущенно промолчала — казалось, она хотела что-то ответить, но боялась их обидеть. Макнайт продолжил:

— В вашем возрасте обычно, пускаясь в воды философии, задаваться вопросом о природе собственной веры. Могу я спросить: вы родились в Ирландии, Эвелина?

— Нет, в Эдинбурге.

— Ага. А у вас сохранились о городе какие-нибудь детские воспоминания?

— Только о сиротском приюте. Нам не разрешалось выходить.

— А о приюте? О чем вы думаете, когда я говорю о нем?

Она задумалась.

— Я думаю о туго перевязанном свертке.

— Свертке? Не клетке?

— В клетке можно дышать, — сказала Эвелина.

Затягиваясь, Макнайт пристально посмотрел на нее. Она была в чистеньком рабочем фланелевом платье, короткие волосы растрепались; вполне привлекательная девушка, решил он, только вот полукружия под глазами, такие резкие, что их можно принять за шрамы. Она все время сглатывала. Канэван заметил ее смущение и снова почувствовал необходимость что-то сказать.

— Вы не обязаны отвечать на наши вопросы, — заверил он ее. — Помните, в глазах закона у нас нет власти, и, уж конечно, это никакой не суд. Мы только хотим помочь, и вы можете выставить нас в любой момент.

Она с благодарностью посмотрела на ирландца:

— Но я хочу ответить на ваши вопросы. Я знаю — вы здесь, чтобы помочь. И потом, такое облегчение снять с себя этот груз; ведь остальные, кажется, не склонны мне верить.

— Полиция? — спросил Макнайт.

Она кивнула.

— Они считают, вы как-то замешаны в убийствах?

— Не знаю, — искренне сказала она и вздрогнула.

— Боюсь, в любом случае это лишь вопрос времени.

Эвелина явно встревожилась и рефлекторно перешла на декларативный тон:

— Но я им уже все объяснила. Я сказала им, кто убийца.

Макнайт был немало удивлен:

— О!

Губы у нее задрожали, а затем, как и в разговоре с инспектором Гроувсом, она, преодолевая воображаемый барьер, выдавила из себя признание:

— Это фонарщик.

Макнайт посмотрел на Канэвана.

— Фонарщик, — еще раз сказала она, боясь, что он не понял. — Человек, которого я видела во сне.

— Фонарщик, — повторил Макнайт и в замешательстве посмотрел на нее. — Это человек? — спросил он. — Или метафора?..

Но прежде чем она успела ответить, из соседней комнаты раздался стон, и Эвелина вроде даже покраснела.

— Мои стены, — извинилась она, — почти что занавески.

— А может, и ваши ответы почти что занавески? — спросил Макнайт, выпуская очередное облако дыма.

Она моргнула, не понимая, что он имеет в виду, а Канэван решил, что профессор удивительно невежлив.

— Извините… — начала она.

— Не стоит, — сказал Макнайт и тускло улыбнулся. — Но скажите… как долго вам уже снятся такие сны?

— Кошмары?

— Если это кошмары. Сны, в которых вы видите, как убивают людей.

— Только… только с недавних пор.