Фонарщик
Шрифт:
— В церковь? — Гроувс подумал о профессоре Смитоне. — Вы спрашивали его зачем?
— Нет. Но однажды он появился дрожащий, бледный, почти вне себя от страха. Я понял так, что гибель ему нестрашна, и решил не вмешиваться.
— Он вам ничего не говорил?
— Ничего.
— То есть рот на замок.
— А я уши на замок.
— Вы встречались с ним в последнее время? Это важно.
— Всего несколько раз за этот сезон, — сказал Хогарт, — хотя, конечно, он не сходил с театральной орбиты, как блуждающая луна.
Гроувс заинтересовался самим актером. Несомненно, он был культурный человек, что-то вроде того, о чем говорила Эвелина. И разумеется, много путешествовал…
— Компания в ту ночь поздно ужинала, — неожиданно сказал Хогарт, как будто прочитав его мысли, — обильная трапеза в «Олифант Бентли», у торговца чаем, когда появился мальчишка с новостями. Мы все побледнели и, как христиане, воскорбели о кончине мистера Эйнсли. Может быть, он и был негодяй, но в глубине души мы все мерзавцы. На нем ведь была какая-то чудная одежда?
— Грубая работа. — Гроувс кивнул, пометив себе, что нужно проверить алиби. — Сделано неумело. — Он прямо посмотрел на губки и пудру Хогарта. — Может быть, он хвастался кисточками, клеем?
— Увы, нет, но такой человек вполне мог импровизировать. Может быть, свинцовая краска? После нее выпучиваются глаза и сморщивается кожа.
— Вы не представляете, для чего ему понадобилась такая маскировка?
— Ну, я уже говорил, мистер Эйнсли был известен невоздержанностью давней и, может быть, чуял, что час расплаты близок. Есть ли какие-нибудь версии о личности зверя, который все это сотворил?
Гроувс поерзал.
— Я иду по следу убийцы.
— Не сомневаюсь, это создание сейчас трепещет, зная, какой человек идет по его следу. Молюсь, чтобы в свой выход он сказал нужную реплику и смиренно отошел к Создателю.
— Да, — согласился Гроувс, хотя все еще подозревал, что это издевательство.
— Кексов, инспектор? — спросил тот, широким жестом указав на пеструю жестяную банку. — Они сладкие, как плоды рожкового дерева.
Но Гроувс решил, что с него хватит попыток вникнуть в пестрый жаргон Хогарта.
— Очень любезно с вашей стороны, — сказал он, поднимаясь со стула, — но боюсь, у меня слишком много дел.
— Псс! — просвистел Хогарт. — Мы только начали! Умоляю, расскажите поподробнее о посещениях театра в ваши нежные годы! Какая пьеса вам правилась и кто в тот день играл?
Гроувс погладил поля шляпы.
— Я точно не помню, кто выступал, — сказал он, — хотя пьесу помню довольно хорошо.
Матушка повела их в театр в целях воспитания патриотизма, и если он до сих пор живо помнил тот поход, то только из-за жертв, которые она ради этого принесла. Глаза Хогарта сверкнули.
— Трагедия? Комедия? Трагикомедия? Историческая пьеса, пастораль, комическая пастораль?
— Печальная вещь, — сказал Гроувс. — «Макбет».
Актер заметно поморщился, но быстро взял себя в руки.
— И вам понравилось, — спросил он, сглотнув, — в таком нежном возрасте?
«Его наверняка разгромили за роль Макбета, потому что всякий раз, как я упоминал эту пьесу, он начинал бледнеть, шипеть и в конце концов, несмотря на шумное гостеприимство, хотел выставить меня как хама, который имел наглость все время его перебивать. Я бы возмутился, если бы сам не хотел уйти. Повторяю, театр не место для человека с практическим складом ума».
— Простите, еще несколько слов, прежде чем вы уйдете, — обиженно сказал Хогарт, схватив Гроувса за руку у двери. — Вы знаете, что я имею известные заслуги перед государством. — Капли пота выступили на покрытом черной краской лбу; он дышал, как запыхавшийся пес. — Но ни слова об этом. Прошу вас, в своем отчете напишите обо мне, каков я есть, не обеляя и из мелкой злобы не черня. Скажите обо мне, как о человеке, любившем неразумно, не склонном к ревности, чья рука отшвырнула перл, как о человеке, чьи глаза точат слезы щедрей, чем аравийские деревья — целебную смолу! Ступайте к своей тайне!
Он выпустил ошеломленного Гроувса и, шумно дыша, закрыл дверь.
«Я пытался как можно точнее передать его слова, но, боюсь, их весьма трудно запомнить, и сказаны они были человеком, чья пора юношеской неопытности осталась далеко позади и который опустился до уровня пучеглазого идиота».
Несмотря на всю абсурдность Хогарта, Гроувс ушел под сильным впечатлением от физического воздействия его повелительной манеры в маленькой комнатке, где ему не хватало воздуха, и когда Прингл к концу рабочего дня вошел в кабинет с сообщением, что снова явилась Эвелина Тодд, которая очень хочет с ним поговорить, инспектор тут же решил как можно эффективнее повторить этот прием. Перейдя в вызывающий клаустрофобию соседний кабинет главного констебля, он быстро поставил перед собой стул, прикрутил газовую лампу, надул грудь и встал в полный рост, чтобы покорить ее в стиле мавра. Затем как можно солиднее прочистил горло.
— Введите ее, — напрягшись, сказал он Принглу. — И сядьте в коридоре под дверью. Если услышите сигнал тревоги, сразу же бегите сюда с дубинкой.
Выйдя из «Ройял Лицеум» и прокручивая в голове слова Хогарта о сироте, Гроувс отправился в Новый государственный архив, чтобы найти свидетельство о рождении Эвелины Тодд, ограничившись 1856–1865 годами. С ходу он ничего не нашел, но хранитель напомнил ему, что до 1855 года подобные регистрационные записи вели приходские служители и судебные клерки. Может быть, женщина, которую он ищет, чуть старше? Гроувс задумался, припомнил нежные черты Эвелины и допустил, что при всем юном облике вполне возможно, что ей уже под тридцать. Однако хранитель предупредил его, что, не располагая более подробными сведениями, можно потратить много времени — несколько часов по крайней мере, — чтобы найти нужную запись, так как церковных книг немало и они объемные. Гроувс попросил его дать знать, если он найдет то, что нужно, и вернулся в главное управление странно величественной походкой.
— Войдите, — сказал он, когда раздался легкий стук в дверь.
Он стоял перед узким окном, властно скрестив руки на груди, а свет от фонаря с Фишмаркет-клоус создавал вокруг него яркий ореол.
Эвелина просочилась как туман. На ней опять было черное траурное платье, а высокий, напоминавший церковный, воротник придавал ей холодящий душу вид монахини.
— Садитесь, — медленно сказал Гроувс и кивнул на стул, но Эвелина как будто даже не слышала.
Она проскользнула в его тень и схватилась за спинку стула.