Фонарщик
Шрифт:
— А что с фантазиями? Вы согласны с тем, что в снах все возможно и разум замирает?
— Я уже миновала этот возраст, — с некоторым презрением сказала Эвелина.
— О? — нахмурился Макнайт. — Вы считаете, что неправдоподобные сны — прерогатива лишь детского воображения?
Она кивнула.
— А полеты воображения? Сочинительский труд? То, чего потом стыдишься?
— С помощью во… воображения можно совсем пропасть и извратиться.
Макнайт заинтересовался:
— Могу я спросить, кто вам это сказал?
Но Эвелину почти возмутило предположение, что она восприняла это убеждение готовым, а не выносила его сама.
— Вы когда-нибудь читали Свифта? — продолжал Макнайт. — Невероятные рассказы Эдгара По или приключенческие романы Дюма? На ваших полках как будто нет таких книг.
— Я знакома с произведениями мсье Дюма, — ответила она. — Я готовилась поступать в женский монастырь Святого Людовика. Некоторые сестры приехали из Франции, и в библиотеке было очень много французских книг.
— И ваше мнение об этих творениях?
— Глупости, — поморщилась она.
Опять вмешался заинтригованный Канэван:
— Вы готовились поступать в монастырь, Эвелина? Но не стали послушницей?
— Я была недостойна.
— Значит, ваша семья была религиозной? Если отправила вас в монастырь?
— Она не отправляла меня туда. Я сама отправила себя.
— Значит, до последнего времени вы были глубоко религиозны?
Она кивнула:
— Вернувшись в Эдинбург, я какое-то время ходила в церковь Святого Патрика.
Канэван тоже кивнул. Возможно, он видел ее там, хотя воспоминания были очень смутными.
— Монахини пытались как-то дисциплинировать ваше воображение? — спросил Макнайт.
— Женщины часто поступают вопреки своей природе, — осторожно сказала она, как будто цитируя какого-то влиятельного мыслителя, — и им же лучше, если за их желаниями будут следить и при необходимости ограничивать.
Макнайт фыркнул.
— Это вам сказали монахини?
— Нет, не монахини.
— А кто?
Она не ответила.
— Вы помните день отъезда из приюта? — спросил Макнайт. — Вас забрала ваша семья?
— Я говорила вам, что не помню этого. — Эвелина заметно напряглась, и Канэван забеспокоился, что профессор с просчитанной безжалостностью снова вступит в чувствительную сферу.
— Могу я спросить, обращались ли с вами в приюте дурно?
Она как-то непонятно покачала головой.
— Вас заставляли что-нибудь делать?
— Я… не совсем понимаю, что вы имеете в виду.
— Чистить дымоходы? Работать на хлопкопрядильной фабрике? Выгребать сточные канавы? Что-нибудь в этом роде?
— Нет.
— Вы помните по тем временам какого-нибудь фонарщика?
— Нет, — сказала она, сцепив пальцы.
— Вы согласны с тем, что в вашей памяти между приютом и Ирландией некоторый провал?
— У любого в памяти бывают провалы, — ответила она и впервые с вызовом посмотрела на Макнайта. — Разве у вас в памяти не бывает провалов?
— Ладно… — сказал Макнайт и, как бы ужаленный точным ответом, ненадолго замолчал.
Заговорил стоявший возле него Канэван:
— Никто не может помнить всего, Эвелина. И мы здесь не для того, чтобы причинить вам боль. Когда мы узнали о ваших видениях, нам просто захотелось с вами поговорить. Кое-какие детали этой истории странным образом соотносятся друг с другом, и, судя по всему, нас призвали, чтобы мы добрались до первоисточника.
— Ce Grand Trompeur? — подсказала она, глядя на него.
Макнайт навострил уши.
— Да. Вы знаете этот термин, Эвелина?
— Я же говорила, у сестер были французские книги.
— И у них в библиотеке были «Размышления» Декарта?
— Вроде… кажется, да.
Макнайт затянулся.
— Вы знаете о Евангелии от Иоанна, глава восьмая, стих сорок четвертый?
— Это нашли в теле полковника Маниока.
— Вы не видели, как страницу засовывали в череп?
— Было темно, и стоял туман.
— Но все-таки это сон.
— Да, сон. — Она подняла глаза, словно готовясь к очередной атаке.
— У вас есть какие-нибудь предположения, почему его выкопали?
— Нет.
— Почему назвали человекоубийцей?
— Нет.
— Почему Эйнсли заклеймили Великим Обманщиком?
— Нет, — отрезала она. — Я также не знаю, почему профессора Смитона назвали гонителем невинных. Вы ждете от меня слишком многого, задавая такие вопросы.
Наступила тишина, такая, что можно было слышать, как поднимаются брови Макнайта.
— Гонитель невинных, Эвелина? — в недоумении спросил он. — Мы не знали об этом.
Она смущенно отвернулась.
— Это… это было написано по-латински на стене церкви возле тела Смитона. Я уже сообщила полиции.
— Innocentium persecutor, — прошептал Макнайт и заметил, что Эвелина, почти не сдерживаясь, вздрогнула. — Это, разумеется, вам ни о чем не говорит.