Формула памяти
Шрифт:
— Не в том мы воспитательное значение видим, — сказал капитан Червенцов, и его бледное лицо вдруг стало медленно заливаться слабым румянцем. — Вот вы, Тецоев, одно и то же твердите: подвиг в мирное время, подвиг в мирное время! А я, когда о подобных вещах, о разного рода чрезвычайных происшествиях читаю, я о другом всякий раз думаю, у меня о другом сердце болит! Да знаете ли вы, что почти у каждого такого подвига оборотная сторона имеется? Думали ли вы об этом? Мы прославляем героев — прекрасно! Они этого заслужили. А думаете ли вы, что семь из десяти таких подвигов — это исправление чьей-то халатности, расхлябанности, безответственности? Когда я читаю, как у самолета вдруг шасси отказывает и летчик самолет с пассажирами на брюхо сажает, я восхищаюсь летчиком, его мастерством, его самообладанием, но мне спросить хочется: а где же тот механик был, что самолет перед вылетом осматривал? Почему о нем нет ни слова? Когда я о том читаю, как два состава столкнулись и машинисты погибли, жизнь людей спасая, я перед ними преклоняюсь. Герои! И писать о них надо. Но отчего же о виновнике аварии, о дежурном, который с похмелья не так стрелку перевел, этак стыдливо одной строчкой упомянуто? А будь моя воля — так я бы рядом два очерка напечатал: один — о героях, а другой — об этом подлеце безответственном, как до такой жизни человек дойти может! Вот это было бы воспитательное значение. А то вроде и аварии и пожары так, сами собой возникают. Беда наша, что мы слишком многое на авось привыкли делать — авось, мол, сойдет — и никак от этой привычки отучить себя не можем. Вот вы, Тецоев, все доказываете, что этого вашего Ветлугина за геройство прославлять надо, что на его примере мы людей учить должны. Да не на его примере, нет. Возьмите лучше — у того же Безбеднова во взводе солдат есть, Синицын его фамилия, скромный парень, безотказный. Ни одного нарушения. Да, если хотите знать, изо дня в день д е л а т ь д о б р о с о в е с т н о свое дело — это и поважнее, и потруднее, чем один раз с огнетушителем на пламя броситься… А Ветлугин что ж… Сам напоганил, сам исправил — за что же прославлять-то его? Но знаете, что меня больше всего насторожило, когда я разговаривал с Ветлугиным? Он ведь не испугался, когда понял, что я знаю о причине пожара. Он был уверен, что ему ничего не грозит, вот что, по-моему, самое опасное…
Безбеднов с откровенным изумлением слушал капитана Червенцова. Никак не ожидал он от этого сухого, как ему казалось, педантичного штабиста такой горячности, такого напора. Но, видно, наболело у человека, накопилось. Даже Тецоев притих на некоторое время, слушая его. И все же, едва Червенцов сделал паузу, Тецоев сказал упрямо:
— Отчего пожар возник — это еще гадать можно. Ветер искру занес, она, может, час, может, два тлела, потом ветер искру раздул — вот тебе и пожар! Случайность? Ясное дело, случайность! А вот что солдат на риск пошел, с огнем смело боролся, пост не оставил — это разве случайность? Он подвиг свой сознательно совершил, так его командиры воспитали, такой характер у человека — вот о чем говорить надо! Или, по-вашему выходит, — в мирное время и подвиг совершить невозможно?
— Да не о том я, Тецоев! — с досадой отозвался Червенцов. — Не о том. Как вы понять не можете? Если вы решили, что я возможность подвига отрицаю, так вы меня совершенно не поняли. Одно дело, когда человек, не щадя себя, допустим, со стихией борется, а другое, когда жизнью рискует, чтобы чужую — или свою! — халатность исправить. Это я сто раз повторить готов! Я, Тецоев, когда помоложе, вроде вас, был, когда службу свою только начинал, бывало, тоже все о чем-нибудь героическом мечтал. Чем-нибудь отличиться мне хотелось. Бывают же, думал, случаи. Вон в соседней части от замыкания в проводке пожар случился — солдаты его тушили, в другом полку парашют у солдата не раскрылся и товарищ его спас, вдвоем на одном парашюте спускались; еще где-то машина под лед провалилась — солдат командира из воды вытащил… а у нас, как назло, ничего такого не происходило. И замыканий не было, и парашюты раскрывались исправно… — «Выходит, Червенцов раньше служил в десантных войсках», — отметил про себя Безбеднов. И это тоже было открытием для него. — …и машины под лед не проваливались. Честно говоря, мне иногда казалось, что мне просто не везет. И уже потом, позже, меня однажды вдруг словно осенило: да ведь это же хорошо, что у нас ничего такого не случается! Это же просто-напросто значит, что все — и электромеханик, от которого зависит исправность проводки, и офицеры, которые следят за укладкой парашютов, и солдаты, которые укладывают свои парашюты, и шоферы, которые водят машины, — добросовестно делают свое дело… Вот в чем соль.
Безбеднов вдруг подумал, что, возможно, все, что они говорят сейчас здесь, лишь в малой степени повлияет на решение, которое примет потом командир полка. И вовсе не для того собрал их сегодня замполит. Может быть, только затем пригласил их подполковник Дементьев, чтобы дать им самим взглянуть на эту, казалось бы, очень простую историю с разных сторон. Он-то, Безбеднов, опасался, что здесь от него будут ждать решающих слов, а на самом деле ему самому предстояло получить тут урок…
— Ну что ж, по-моему, все ясно, будем подводить итоги, — сказал подполковник Дементьев. Он помолчал, глядя в окно на марширующих на строевом плацу солдат. — Сегодня, по-моему, короче всех говорил капитан Фатеев, но сказал он очень точно: «Нельзя воспитывать ложью…»
13
Из штаба лейтенант Безбеднов вышел вместе с замполитом батальона капитаном Фатеевым. Некоторое время они шли молча. Потом Фатеев сказал:
— Ну что совсем голову повесил? Это не по-солдатски.
— Видно, никуда не годный из меня воспитатель, — сказал Безбеднов. Как почти все самоуверенные люди, он очень болезненно переживал любое поражение и при неудаче легко переходил от самоуверенности к другой крайности — к самоуничижению. — Вот схему мне давайте электронную, я в любой разберусь, честное слово. А воспитатель… Ну что из меня за воспитатель? Казалось, Ветлугина этого я уже как свои пять пальцев знаю, а сейчас вот сидел и думал: что он за человек такой? И не мог ответить.
— Что за человек… — повторил Фатеев. Ему было жарко, время от времени он снимал фуражку и обмахивался ею. — Я тоже об этом думал. Нам ведь вместе на этот вопрос отвечать, не тебе одному. Я тут в отпуске недавно был, за своим племянником понаблюдал — тоже здоровый парень уже вымахал, восемнадцать скоро. Спортом занимается, способности к математике имеет, вроде бы все как надо… Но знаешь, что меня в нем поразило? Полное неумение отказаться от своих желаний. «Хочется — не хочется» — вот и весь разговор. Эгоизм, причем и эгоизм-то какой-то вялый. Знаешь, врачи говорят: бывает течение болезни острое — такая болезнь, может, и опаснее, но зато и лечить ее легче и проходит она быстрее. А бывает болезнь вялая — она и тянется долго, и лечить ее трудно, потому что незаметна. Вот твой Ветлугин мне этого моего племянника напомнил…
«Уж очень хотелось, прямо невтерпеж было», — вспомнил Безбеднов и сказал вслух:
— Да, пожалуй, это точно.
— Такой парень и делом увлечься может, если оно ему по душе пришлось, и даже храбрый поступок совершить, особенно если на глазах у других, и все-таки… Знаешь, что я больше всего ценю в человеке? Надежность. Когда на человека положиться, понадеяться можно. А эти люди, они — ненадежны. Вот в чем беда.
Безбеднов слушал Фатеева и думал, что и сейчас Ветлугин остается для него загадкой. Почему вчера он так легко признался ему в своем поступке? Почему не стал отпираться? Он мог солгать, скрыть — что заставило его пойти на откровенность?.. Значит, было в нем что-то хорошее, что не давало врать, глядя в глаза Безбеднову? Значит, в глубине души он, видно, все-таки честный человек?.. Или просто в самом Безбеднове было тогда, в тот момент такое напряжение, перед которым не смог устоять Ветлугин?.. Или за этим признанием скрывался хорошо обдуманный расчет — уверенность, что лейтенант защитит его? Или это была только беспечность, которую не раз замечал Безбеднов в его характере?
— Казалось же, все так хорошо шло… — с досадой сказал Безбеднов. — Казалось, уже и подход к нему отыскал. Наладился, думал, парень…
— Не так-то это просто, — сказал Фатеев. — Если б это так просто было, сейчас бы вокруг нас одни ангелы крылышками помахивали. Вот ты только что сказал: дайте мне электронную схему, я в любой разберусь. Так ты ведь, пока до сути в этой схеме докопаешься, сколько разных тонкостей учитываешь — тут и обратная связь, и помехи, и колебания параметров, и черт те знает, что еще! А иметь дело с человеком нам куда проще порой представляется. Поговорил, побеседовал, и готово — перевоспитался! Уж очень мы любим это слово «перевоспитался»! И с такой легкостью произносим! А на самом деле какой это сложный процесс — изменение характера, привычек, взглядов, столько здесь разных влияний пересекается, столько сил взаимодействует!.. Об этом мы в суете, в торопливости и подумать порой не успеваем. Зато и интереснее ничего нет, чем пытаться понять другого человека, чем найти к нему верный путь…
— Николай Алексеевич! Николай Алексеевич!
Безбеднов обернулся. Их догонял корреспондент, старший лейтенант Федоровский.
— Николай Алексеевич, а я вас ищу. Мне кое-какие подробности необходимо уточнить. Пять минут, и больше не буду терзать вас!
Безбеднов и Фатеев переглянулись.
— А что? Что-нибудь случилось? — быстро спросил Федоровский.
— Боюсь, что пяти минут нам с вами не хватит, — сказал Безбеднов.
МАЛЕНЬКОЕ СЕМЕЙНОЕ ТОРЖЕСТВО
1
«Здравствуйте, Севастьяновы О. И. и Т. В.! С приветом к вам ученики 5 «б» класса. Если кто из вас еще проживает по тому адресу, какой мы написали на конверте, отзовитесь! Адрес этот мы нашли в записке, которая была спрятана в винтовочной гильзе. А гильзу отыскал наш ученик Бондаренко Саша. Записку ту писал ваш сын и муж Севастьянов Андрей Григорьевич. Напишите, выслать ли вам эту записку. Как ответите — мы сразу вышлем. Живем мы в Белорусской ССР, в деревне Заречье. На этом писать заканчиваем.