Формула памяти
Шрифт:
Приговор оказался достаточно суровым. Больше всего во всей этой истории мне было жаль моих родителей: события эти буквально убили их, все было для них как гром с ясного неба. Случись мне теперь заново, как говорят современные программисты, проиграть ту же самую ситуацию, единственное, из-за чего я, может быть, заколебался бы, так это из-за них — из-за отца с матерью…
Гурьянов замолчал. Он выглядел сейчас обессиленным и разбитым. А может быть, он уже жалел, что был так откровенен? Леночка догадывалась, как нелегко далась ему эта откровенность.
Отчего-то не решаясь поднять глаза, Леночка молча смотрела на его руки, лежащие на столе. Пальцы у него были в каких-то шрамах, ссадинах, следах от ожогов. Совсем недавно у кого-то Леночка уже видела похожие руки. Ах да, у Терентьева. Тогда она еще подумала: «Руки, по которым можно определить и судьбу и характер… Мужские руки…»
И вдруг совсем неожиданно для себя самой, как бы даже независимо от собственной воли, движимая то ли еще не испытанным прежде чувством глубокой нежности, то ли женским инстинктом сострадания, Леночка осторожно прикоснулась к руке Гурьянова…
«…Сравнительно широкое распространение получили взгляды на б е л о к к а к в е р о я т н ы й н о с и т е л ь с л е д о в п а м я т и.
С точки зрения теории информации молекула рибонуклеиновой кислоты (РНК) является чрезвычайно удобным и экономичным носителем памяти. Если различные состояния молекул РНК нервной клетки создаются перестановками и комбинациями нуклеотидных элементов, то число таких различных состояний достигает значения, которое в переводе на единицы информации составит 10 15 —10 20 бит. Такая информационная емкость вполне объясняет громадный объем человеческой памяти.
Слабое место гипотезы о хранении информации в «перенуклеотидированных» молекулах РНК состоит в том, что они сравнительно недолговечны. Время существования таких молекул не превышает 12 минут, а долговременная память простирается на десятки лет. Поэтому поиски субстрата памяти обратились в сторону более долговечных компонентов молекулярной организации нервной клетки.
Таким весьма долговечным компонентом, сохраняющим свою структурную и функциональную стабильность практически на протяжении всей жизни, является хромосомный аппарат клетки и его носитель генетической информации — дезоксирибонуклеиновая кислота (ДНК). В настоящее время все больше исследователей склоняется к тому, что в формировании долговременной памяти участвует ДНК ядра нервной клетки.
Открытая недавно возможность передачи информации в обратном порядке, от РНК к ДНК, подтверждает реальность участия ДНК в фиксировании памятных следов событий индивидуальной жизни».
Странно. Разумом я все это понимаю и даже восхищаюсь достижениями науки. Но в то же время… В то же время мне как-то трудно, почти невозможно свыкнуться с мыслью, что вся моя жизнь, точнее — все переживания и волнения, и горе, и радость, навсегда остающиеся в памяти, — все это лишь некое состояние белка, химические изменения молекул и клеток. Неужели только и всего? Неужели так просто? Прежде я никогда не задумывался над этим.
Вот мы говорим: личность, индивидуальность… А вот я беру самый простой, элементарный пример. Когда я, допустим, принимаю таблетку успокаивающего и постепенно состояние мое меняется, я испытываю покой, умиротворение, когда меня перестает волновать то, что еще недавно приводило в отчаяние, я спрашиваю: так где же все-таки моя личность, индивидуальность, а где элементарная химия?
Однажды мне рассказывали: во время блокады бывали случаи, когда дистрофик от голода удивительно глупел, становился другим человеком, его мозг, его психика словно бы перерождались. И опять я спрашиваю: можно ли было его винить за это? Тогда или впоследствии? Должен ли был он стыдиться своих поступков? И вообще — он ли это был? Или уже другой человек? И какова же цена нашей индивидуальности, если она зависит от количества и состояния белков?.. Наверно, я преувеличиваю, утрирую, но с этим трудно смириться… Впрочем, вообще смиряться — это не в моем характере…
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Этот человек появился в институте с утра, еще до прихода Архипова, и дожидался его с терпеливой настойчивостью, сидя в приемной, возле дверей кабинета. Его полуседые, а точнее сказать, сивые волосы, небрежно торчавшие в разные стороны, и неухоженная, с густой проседью, борода наводили на мысль о старческом безразличии к собственной внешности, но глаза его были живыми и движения энергичными — так что первое впечатление о его возрасте оказывалось ошибочным. Достаточно было получше приглядеться, чтобы сразу определить, что человек этот вовсе не старый.
— Воробьев Лев Павлович, — представился он Архипову тоном, в котором угадывалось нечто похожее на вызов, и протянул руку для пожатия. Рука у него была холодная, чуть влажная. — Имею честь служить экскурсоводом в городском экскурсионном бюро, вожу туристов по литературным достопримечательностям нашего города. Обладаю высшим филологическим образованием. Я вынужден, Иван Дмитриевич, задерживать ваше внимание на этих деталях моей биографии, поскольку они самым прямым образом относятся к цели моего визита. Дело же, по которому я пришел к вам, имеет чрезвычайную важность…
Он говорил с воинственной напористостью, и глаза его смотрели на Архипова настороженно и недоверчиво, с той напряженной одержимостью, которая обычно бывает присуща просителям, не раз уже встречавшим отказ и уже заранее готовым услышать возражения и вступить в спор.
Нервным, быстрым движением он достал из большого, с двумя замками портфеля картонную папку, но не стал развязывать тесемки, а лишь положил ее перед собой на стол, постукивая по картону длинными, худыми пальцами.
— А ведь мы знакомы с вами, Иван Дмитриевич, — неожиданно сказал он, усмехнувшись. — Мы даже в пинг-понг с вами играли. Не припоминаете?..
Архипов еще раз пристально вгляделся в сидевшего перед ним человека.
— Нет, — сказал он. — Нет. Простите, но что-то не помню.
— Да и немудрено, — сказал Воробьев. — Изменился я, годы прошли. Я же тогда совсем другим был. Репино, лето пятьдесят шестого… Помните?..
— Левушка? — неуверенно спросил Архипов. — И правда — Левушка! Не ошибаюсь?
— Он самый, Иван Дмитриевич, он самый…
Ах, как ясно вдруг встала перед ним эта картина! Лето, дача в Репино, и они втроем — он, Лиза Скворцова и Левушка — идут к заливу. Ранняя весна, но солнце уже греет вовсю и так славно, так свежо пахнет талым снегом!.. Левушка тогда заканчивал аспирантуру, и ему прочили большое будущее. Слава вундеркинда, утвердившаяся за ним еще в школе, продолжала витать над ним. А как он был влюблен в Лизу — открыто, безоглядно, по-юношески! Он ухаживал за ней с тем же упорством, с каким учился в аспирантуре. Но Лиза только подтрунивала над ним. Его упорство раздражало ее.
— Я бы только не хотел, — сказал Воробьев, — чтобы вы, Иван Дмитриевич, решили, будто я свое знакомство с вами хочу использовать. Я оттого поначалу и признаваться не хотел. Помните вы меня или не помните — это значения не имеет. Я бы в любом случае к вам обратился, я бы в любом случае на вашу помощь надеялся!..
Неужели этот седеющий, бородатый, растрепанный человек с напряженным взглядом и есть тот самый Левушка?.. Чистенький, интеллигентный, умненький, без памяти влюбленный в Лизу… Его лицо, обрамленное бородой, казалось сейчас аскетически изможденным, бледным, только глаза светились упорством, напоминая прежнего Левушку.
— Я слушаю вас, — сказал Архипов.
— Речь идет, Иван Дмитриевич, о вещах исключительной государственной важности, об уникальном памятнике нашей культуры. Сохранится или погибнет этот памятник, это место, связанное с именами многих выдающихся деятелей отечественной литературы, — вот как стоит сегодня вопрос. Речь идет о жизни и смерти усадьбы, где бывали Пушкин и Глинка, Крылов и Гнедич… Да вы и сами, наверно, слышали о ней… — И Левушка произнес название усадьбы, которое почти ничего не говорило Архипову, разве лишь в самых дальних уголках памяти отозвалось чем-то смутно-знакомым.
— Но позвольте, Лев Павлович, — сказал Архипов, — что вас побудило обратиться именно ко мне? Я вовсе не специалист в этой области. И должен признаться, к стыду своему, об усадьбе, которую вы назвали, имею лишь самое туманное представление…
— Это неважно! Это неважно, Иван Дмитриевич! — воскликнул Левушка. — Я верю: если вы найдете возможность выслушать меня, вы поймете…
— И все-таки почему я? — повторил Архипов. — Боюсь, мы с вами только напрасно потеряем время. Есть же люди, которые по профессии своей, по служебному положению призваны заниматься подобными делами…