Формула памяти
Шрифт:
Аркадий Ильич привычным жестом бросил в рот крупицу нитроглицерина, отдышался немного и заспешил дальше — к Петру Никаноровичу Сидорину, завлабу и давнему своему приятелю, — докладывать о результатах разговора с Архиповым…
«…Введение РНК людям пожилого возраста улучшало их память. В некоторых случаях им удавалось полностью сохранять в памяти заученный материал. После того как введение РНК прекращалось, память снова ухудшалась.
Аналогичные исследования были проведены на крысах. Крысам вводили инъекции РНК и помещали их в камеру с решетчатым полом, к которому можно было подводить электрический ток; в середине камеры была подвешена
Однако благоприятное действие РНК в этих экспериментах, возможно, было обусловлено тем, что РНК и ее составные части пополняли фонд веществ, необходимых для обмена, оказывая таким образом влияние на всю жизнедеятельность организма, а не только на память.
Об эффекте улучшения памяти свидетельствуют и другие исследования».
Вчера я поспорил с дочерью. Спор возник после того, как она посмотрела мои последние выписки. Она говорит, будто я некритически отношусь к источникам, готов все подряд принимать на веру, будто на меня действует «гипноз печатного слова» — так она выразилась. А я ей сказал, что в свою очередь удивляюсь ее скептицизму по отношению к возможностям современной науки. Разве можно не поражаться успехам современной науки? С тех пор как я стал интересоваться проблемами памяти, психики и т. п., я иной раз сам себе кажусь человеком, который всю жизнь был слепцом и наконец прозрел, и теперь перед этим человеком, то есть передо мной лично, открывается целый новый, неизведанный мир, огромный мир, о котором я раньше не имел никакого представления. Стремление к познанию мира — это, может быть, самое прекрасное, что заложено в человеке! Пусть, по мнению моей дочери, это банальная истина, но все-таки это истина! Вот что важно. Лучше банальная истина, чем оригинальное заблуждение. К сожалению, не все, особенно молодые, это понимают.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
— Лена! Ленка! Вартанян! Ты, что, своих однокурсников уже не узнаешь?
Галка Тамбовцева, то есть не Тамбовцева уже давно, а Перфильева, закружила ее, обняла, расцеловала.
— Какая ты важная стала, Ленка! Я гляжу: идет, ни на кого не смотрит…
— Да ну, скажешь тоже! — отмахнулась Леночка. — Просто задумалась…
— Ну давай, рассказывай, как ты, — тормошила ее Галка. — Не влюбилась еще?
— Нет, — сказала Леночка, краснея.
— А я, знаешь, решилась все-таки, — счастливым шепотом сказала Галка. — Завожу ребенка… Ты же знаешь, мне врачи не советовали, но будь что будет… Перфильев, конечно, против, и я его понимаю, он за меня боится. Но я уже твердо решила. Он сердится ужасно, говорит, что это эгоизм и полная безответственность с моей стороны. А я все равно такая счастливая, ты даже не поверишь, Ленка. Как будто сразу смысл в моей жизни появился. То есть и раньше, конечно, был смысл, но не такой… А ты что, все так же — с отцом?..
— Да, — сказала Леночка. — Все так же. С отцом.
— Он у тебя неплохой дядька, но — прости меня, не сердись — малость занудный…
— Он не занудный, — сказала Леночка. — Он — одинокий.
— Все равно. Я бы, наверно, не выдержала. А ты — молодец, Ленка, ты — хорошая дочь, он должен тебя ценить. Послушай, — вдруг воодушевилась Галка, — пойдем сейчас ко мне, а? Ты же не была у нас никогда. Правда, пойдем! Посмотришь, как я живу.
— Что ты! — испугалась Леночка. — Я стесняюсь Анатолия Борисовича.
— Да брось ты, Ленка! Что у тебя за характер, допотопный какой-то! В наше время слово «стесняюсь», по-моему, и не произносит уже никто. Даже в детском саду. Чистейший атавизм, отмирающее понятие.
Леночка засмеялась:
— Я рада, что тебя встретила, Галка. Это тоже атавизм, по-твоему, да?
— Нет, это не атавизм, это вполне естественное чувство стаи, как теперь говорят, — тоже смеясь, отозвалась Галя. — И не цепляйся к словам, пожалуйста. Пошли, пошли к нам, не сопротивляйся. Честное слово, Ленка, сколько же можно уговаривать! Да не бойся ты, Анатолия Борисовича сейчас и дома нет. Он знаешь как поздно всегда приходит! У него же фактически
Галя ошиблась. Перфильев оказался дома. Причем был он не один. Тут же Леночка увидела ученого секретаря института Илью Федоровича Школьникова, и заведующего лабораторией чернобородого широкоплечего Виктора Викторовича Фраймана, и еще двух сотрудников, чьих фамилий Леночка не знала.
Леночка хотела было сразу, еще из передней, пока не заметили ее, улизнуть, скрыться, но Галя не пускала ее, сердилась: «Ну что ты, как дикарка, как будто из деревни приехала, честное слово! Это он на работе для тебя начальство, а здесь он — муж твоей подруги, только и всего!»
— Толя! — крикнула она. — Выйди, покажись, а то эта симпатичная девушка тебя боится.
Леночка рассерженно фыркнула, возмущенная таким предательством. Но теперь ей уже не оставалось ничего иного, как только подчиниться Гале.
— Фу! — сказала Галя, входя в комнату. — Накурили-то как, накурили! Сидят тут, словно заговорщики…
— А мы и есть заговорщики! — попыхивая трубкой, радостно хохотнул Фрайман. — Ты угадала. Мы, Галя, обсуждаем, как твоего супруга вперед двинуть, в директора.
— Да неужели? — с шутливой веселостью отозвалась Галя. — А Архипов? Он, что, заявление подал?
— Архипов… Что Архипов… — пробурчал Школьников.
— Ему пора в проповедники или писатели, — неожиданно сказал Перфильев. — Наука не терпит многословия, а он стал многословен. Наука не терпит сантиментов, а старик, подозреваю, стал сентиментален. «Тайна бытия», «добро и зло», «смысл жизни», «бессмертие человечества» — все это девятнадцатый век. Иногда мне кажется, что он все еще живет там — в мире, где еще не открыты ни ДНК, ни гены…
Леночка была сбита с толку. Она не могла понять: всерьез все это говорится или то, что произносил сейчас Перфильев, — шутка, спектакль, разыгрываемый нарочно перед ней и Галей.
— А мы с Леной, — сказала Галя, — между прочим, тоже сторонницы девятнадцатого века. «Тайна бытия» — это неплохо звучит, во всяком случае, красиво. Плохо, когда не остается тайн.
— Непонятно, но красиво — замечательный принцип! — саркастически сказал Перфильев. — Нет уж, если человек от бога имел мужество отказаться, от идеи, так сказать, высшего разума, то на полпути незачем останавливаться, надо дальше идти. Мы одного идола скинули, а уже другим начинаем молиться. Мы говорим: «совесть», «доброта», «человечность», и наш голос дрожит от умиления, как при слове «божество».
— Что же, ты и совесть уже отрицаешь, и доброту? — возмутилась Галя.
— Э, нет, — сказал Перфильев. — Нет, без совести и без доброты человечество долго не протянуло бы. Люди бы давно друг друга перегрызли. Так что не отрицаю я ни совести, ни доброты. Я только за то, чтобы иметь смелость реально на вещи смотреть, своими именами их называть, а не забивать себе голову всякими эфемерными понятиями. Необъяснимо! Сверхъестественно! Поразительно! Объяснимо, все объяснимо. И любой порыв человеческий, движение души любое, в принципе, может быть выражено набором биохимических формул. Вот что пора понять. И совесть, и доброту мы можем рассматривать как целесообразность поведения, как механизм саморегуляции сложной системы, именуемой человеком и человечеством. И нас не слова всякие должны занимать, не рассуждения вокруг да около, а химические основы этих процессов. Это наша цель, наша задача. Да нужно же понять наконец: мы ставим опыты, мы — исследователи, экспериментаторы, нас интересуют биохимические, биоэлектрические процессы, и разговоры о совести, страдании, человечности — все это не более чем беллетристика. Это попросту не наша область. А Архипов со своими идеями общечеловеческой памяти, бессмертия человечества и тому подобном топит нашу науку в словах — вот что он делает!..