Формула памяти
Шрифт:
— По сути дела, да, Эрик. Ты прав. Мы действительно растения в теплице. Но мы живем, думаем, работаем! Мы живем! Вот что главное!
Она помолчала и потом уже иным тоном, с грустью сказала те самые слова:
— Я боюсь за тебя, Эрик. Ты так и остался землянином, хотя и родился здесь. Понимаешь? Ты так и не стал нашим. Я очень боюсь за тебя, Эрик.
Уже позже, направляясь в свой рабочий сектор, Эрик мысленно возвращался к этим ее словам. Юлия — чуткий человек, и она, конечно, права. Тоска по Земле, по той Земле, о которой рассказывал его отец, не оставляла Эрика. Почему-то больше всего ему запомнился рассказ отца о том, как он вместе с матерью Эрика попал однажды под проливной дождь. Они бежали от реки через луг, и их настигла гроза. Что это была за гроза! Наверно, только далекие звездные катастрофы, которые случалось наблюдать Эрику через мощные телескопы Рузы, могли сравниться с этой грозой. «Сразу стало темно, полыхали молнии, освещая тяжелые, иссиня-черные тучи, и мир весь вдруг словно изменился — затаенно затих. И тут хлынул ливень! Ах, какой ливень! Нет, он не хлынул, он обрушился на землю! А мы бежали, взявшись за руки, бежали, разбрызгивая мгновенно вздувшиеся лужи, не разбирая дороги, над нашими головами грохотал гром, и молнии опоясывали небо… И невольный страх перед этой могучей первобытной стихией, и счастливое ощущение свободы владели тогда нами!..» Так рассказывал отец. У Юлии не было таких воспоминаний. Конечно, здесь, на Рузе, существовали целые зоны отдыха — ровно подстриженные, земные зеленые лужайки, окаймленные аккуратным кустарником, и лесные опушки, и даже мелкая прозрачная речка вилась между ними, — но все это было лишь имитацией, все это — по сравнению с тем, что рассказывал отец, — было таким дистиллированным, таким заботливо-бутафорским, что тоска Эрика только усиливалась при виде этих опушек и лужаек. Но попробуй скажи об этом Юлии, и она вряд ли поймет его, скорее всего она смертельно обидится за тех, кому с таким трудом удалось создать здесь эти зоны отдыха, напоминающие их далекую, давнюю и уже забытую родину. И она будет права, если обидится. Это Эрик тоже понимал прекрасно.
К месту работы Эрика доставила скоростная капсула. Здесь, в большом полукруглом зале, уже слабо светились экраны специальных электронных инженерных устройств, напоминавших старинные дисплеи. В зависимости от необходимости экран аппарата мог воспроизвести ход рассуждений исследователя, внести коррективы, разобрать различные варианты, выдать необходимые формулы, чертежи или объемные конструкции… Группа инженеров высшего класса, в которую входил Эрик, занималась одной из самых главных, жизненно важных для Рузы проблем — проблемой поиска новых путей получения энергии.
Работа Эрику нравилась, он уже успел привыкнуть, даже привязаться к своему дисплею, успел изучить его особенности, его характер — одним словом, уже воспринимал его почти как живое, разумное существо. Ему доставляло горделивую радость сознавать, что своим трудом он, пусть хоть в самой малой степени, но отводит от Рузы грозную опасность: нехватку энергии. От Рузы, а следовательно — и от Юлии. Что-то непонятное творилось с ним сегодня. Независимо от себя он продолжал, даже глядя на экран дисплея, думать о Юлии. Никогда еще не было с ним такого. Он заставлял себя сосредоточиться на работе и не мог, ничего не получалось…
Вечером Эрик опять встретился с Юлией. Они бродили по маленькому зимнему саду. Здесь было тихо и уютно. Однотонно журчали крошечные фонтанчики, слабый свет выбивался из-под причудливо нагроможденных валунов. Однако у Эрика было подавленное настроение — это Юлия заметила сразу.
— Что с тобой, Эрик? — обеспокоенно заглядывая ему в глаза, спросила она.
— Одно к одному, — отозвался он мрачно. — Я всегда так любил свою работу, ты знаешь это, Юлия, всегда так гордился ею, с таким рвением, с такой старательностью работал, так верил, что моя работа приносит пусть малую, но все же пользу всей Рузе… А оказывается… Оказывается, никто не может поручиться за то, что все эти годы я не работал вхолостую! Прыгал, как белка в колесе, ради собственного удовольствия!
— Да объясни толком, что случилось?
— Видишь ли, мне сегодня объяснили, что значит Принцип Высшей Рациональности применительно к нашей работе. Ты знаешь? Ах, догадываешься? Ну, я тебе все-таки скажу: Принцип Высшей Рациональности означает вот что — обществу необходимо лишь то лучшее, что способен дать каждый из нас в лучшие минуты своей жизни, в минуты высшего творческого подъема! Ну, а кто определяет, когда они у тебя наступят, эти минуты? Опять та же самая Электронная Служба, электронные психологи, электронные психиатры, электронные черт-те знает кто еще…
— Не ругайся, Эрик, прошу тебя, — жалобно сказала Юлия.
— Да что там — ругайся не ругайся, разве в этом дело! Я чувствую себя сегодня оплеванным, униженным, оскорбленным. Столько лет воображать, что ты приносишь пользу, что ты незаменим, что твой труд кому-то нужен, и вдруг обнаружить, что все эти годы ты, возможно, был просто-напросто «отключен». Оказывается, есть даже такой термин. Того, кто по всяким там биоритмическим показателям находится не в лучшей своей форме, просто-напросто отключают от каналов приема информации. И он только воображает, что работает, а на самом деле, как дурачок, как последний дурачок, играет в поддавки с самим собой…
— Ты все преувеличиваешь, Эрик, — сказала Юлия. — Ты всегда все склонен преувеличивать. Ведь работать можно ради результата, можно и ради тренировки ума, ради обретения пика той формы, о которой ты говорил…
— Значит, ты знала? Ты знала, Юлия?
— Да, мне рассказывал отец. Нашему обществу действительно не нужна работа ради работы. Мы не можем себе позволить пользоваться инженерными идеями не самого высшего порядка, вот в чем дело, Эрик. Прежде, говорят, поступали проще: проводили обследование перед началом рабочего дня и просто отстраняли от работы тех, чьи биоритмические и прочие показатели оказывались ниже необходимых. Но это плохо действовало на людей. Теперь же, когда наша Единая Система обладает столь большим запасом информации о каждом из нас и столь высокой возможностью мгновенно перерабатывать эту информацию, общество уже может позволить: пусть работают все. Но только службам Единой известно, чьи идеи идут, что называется, в общий котел — в Главный Информационный Центр, а чьи — нет. Да, многим действительно приходится работать вхолостую, они действительно отключены, тут уж ничего не поделаешь, Эрик. Причем, кто именно в данный момент работает на каналы информации, а кто, как ты выразился, играет в поддавки с самим собой, — это тайна, ни в коем случае не подлежащая разглашению. Каждый должен работать в полную силу, в полную меру своих возможностей. Службы Единой сами позаботятся о том, чтобы в нужный момент человека, достигшего пика формы, подключить к Главному Центру…
— Но разве это не унизительно?
— Унизительно? Но почему? — искренне удивилась Юлия. — Это Принцип Высшей Рациональности, только и всего. И, в конечном счете, разве не от нас самих, от каждого из нас, зависит то, как мы работаем?..
— Не знаю, Юлия, может быть, ты и права, но меня все время не оставляет чувство, будто я превращаюсь в робота. Я — человек, а меня хотят сделать роботом…
— Мне опять не нравятся твои слова, — сказала Юлия, и печаль снова возникла в ее глазах. — Почему ты раньше никогда так не говорил?
— Не знаю. Просто я о многом думал последнее время. А может быть… Может быть, это оттого, что появилась ты. Рядом с тобой мне особенно хочется быть человеком…
— Чего же тебе не хватает, Эрик, чтобы чувствовать себя человеком?
— Не знаю, опять не знаю. Может быть, права совершать ошибки, только и всего…
— Ошибки? Совершать ошибки — это неразумно, Эрик. А все, что неразумно, — плохо. Разве не так?
— Так, так, Юлия. И все-таки мне не хватает этого права. А еще, может быть, возможности жертвовать чем-то ради любимого человека. Ведь Принцип Высшей Рациональности тоже не допускает этого.
— Жертвовать? — задумчиво повторила Юлия. — Зачем жертвовать? Ты все-таки странный, Эрик. Я сегодня думала о тебе весь день. Ты все-таки очень странный.
— Да, наверно, я странный… Но знаешь, чего бы мне сейчас хотелось больше всего?
— Чего?
— Пробежаться вместе с тобой под проливным дождем, и чтобы над нами грохотал гром и сверкали молнии…
Юлия удивленно подняла тонкие брови.
— О! Это, наверно, очень страшно?
— И страшно, и весело. Это почти так же, как выход в открытый космос, — сказал Эрик, смеясь.