Формула памяти
Шрифт:
2
Новикова определили в учебную роту шоферов-электромехаников.
Почему шоферов? Почему электромехаников? Новиков не знал, не мог ответить.
Сюда же, в эту же роту, попали и все остальные его попутчики, вся их команда.
Впрочем, время от времени кто-нибудь из новичков, прибывших вместе с Новиковым, исчезал из казармы, расставался с ротой. Сначала ушел парень, который, как выяснилось, работал на «гражданке» поваром в ресторане, в том самом ресторане, куда и Новиков нередко забегал поужинать после редакционного дня. Затем какой-то старшина-сверхсрочник увел портного, потом кому-то понадобился музыкант, потом — «человек, умеющий чертить», и такой тоже нашелся среди них…
Новиков ждал, что вот-вот вспомнят и о нем, придут, позовут, прикажут…
Но о нем не вспоминали.
А пока он вместе со всеми в семь утра по команде дневальных срывался с койки. Для дневальных, истомившихся за долгую ночь от тишины, от полудремы, от противоборства со сном, для них та минута, когда они наконец могли прокричать «Па-а-адъем!», была долгожданной и, наверно, радостной — во всяком случае в эту команду они вкладывали всю силу своих легких, всю мощь своих голосов. Новиков же, срываясь с койки, был одержим лишь одной мыслью: успеть, успеть, не оказаться последним! «Последнего отсекаю!» — не менее радостно, чем дневальные, возвещал, стоя у выхода, старшина. И лишь когда, грохоча сапогами, натягивая на бегу прямо на нижнюю рубаху ватный бушлат, Новиков вместе со всеми проносился мимо старшины, он наконец мог вздохнуть с некоторым облегчением.
Но впереди его еще ждал утренний марш-бросок, и снова грозная опасность отстать нависала над ним, а дальше — умыться, почистить сапоги, пришить подворотничок, заправить койку — успеть, успеть, успеть! Казалось, только эта мысль и преследовала Новикова. Он уже не раз оказывался в числе отставших, неуспевших, опоздавших и хорошо знал, что это не сулит ничего приятного.
Но однажды посреди этой гонки он вдруг словно приостановился, огляделся и…
И решил, что, пока не поздно, надо действовать самому. Пойти поговорить с командиром батальона — вот что он должен сделать. Потом уже, прослужив некоторое время в армии, Новиков понял, насколько наивным и противоречащим уставному порядку было это его решение. Но тогда он вполне мог отправиться и к самому полковнику, командиру части, а если выбрал комбата, то лишь потому, что тот был самым высшим из доступных ему, то есть находящихся здесь же, в казарме, начальников.
Он улучил минуту, когда командир батальона оставался один в своем маленьком кабинете, и, не очень смело постучавшись, вошел.
Майор Ерошин сидел за столом и просматривал какие-то бумаги. На столе перед ним стоял чернильный прибор, рассчитанный на две стеклянные чернильницы, одна из которых, впрочем, отсутствовала, и лежал очечник с наполовину выглядывающими из него очками.
До сих пор Новиков видел майора несколько раз, в основном на общебатальонных построениях, и тогда, издали, этот человек, перед которым по команде «смирно» замирал батальон, казался Новикову суровым и властным, каким, наверно, и должен быть настоящий военачальник.
Да и рассказов о его дотошной придирчивости, о его требовательности и непреклонности он уже успел наслушаться немало. Однажды Новикову случайно пришлось стать свидетелем того, как занимался майор Ерошин физподготовкой с офицерами батальона. Тогда старшина послал Новикова в спортзал передать ротному срочную записку. Стоя в дверях спортзала, Новиков видел, как майор Ерошин уже в пятый или шестой раз заставлял какого-то лейтенанта делать одно и то же упражнение на турнике. С точки зрения Новикова, лейтенант делал это упражнение вполне прилично, но майору, видно, что-то не нравилось, и он приказывал лейтенанту снова подойти к снаряду. Майка на лейтенанте уже взмокла, волосы спутались и прилипли ко лбу, но он послушно вновь принимался за злосчастное упражнение. Под конец, наверно потеряв терпение, майор вдруг подошел к турнику и сам решил проделать то, что не удавалось лейтенанту. Да, тут было на что посмотреть! Его тело легко и мощно взлетело над перекладиной — казалось, он выполняет упражнение играючи, без всяких усилий…
Новиков так и не решился тогда сунуться со старшинской запиской в зал и терпеливо дожидался окончания занятий — почему-то он был уверен, что ни офицеры, ни сам комбат не простили бы ему этого вторжения…
А сейчас, за обыкновенным канцелярским письменным столом, рядом с этим очечником, с чернильницей, густо заляпанной фиолетовыми пятнами, неторопливо просматривающий бумаги, майор Ерошин вдруг показался Новикову очень похожим на директора школы, где он когда-то учился, Ивана Евграфовича. Тот тоже, благодаря крупным, даже грубоватым чертам лица, выглядел всегда строгим, суровым, а на самом деле был добродушным, покладистым человеком. Внешне майор Ерошин и Иван Евграфович вроде даже и не были схожи, но в то же время в их лицах угадывалось нечто общее, словно эти два разных лица вылепил один художник. Майор Ерошин был без фуражки, и в глаза Новикову бросились широкие залысины, идущие ото лба.
Майор Ерошин оторвался от бумаг и вопросительно взглянул на Новикова.
— Разрешите обратиться, товарищ майор? — довольно бойко выговорил Новиков.
Может быть, эта бойкость не понравилась комбату, а может быть, просто солдатская выправка Новикова оставляла желать лучшего, только майор слегка поморщился. Но сказал, впрочем, весьма дружелюбно:
— Обращайтесь, уж раз обратились. Я вас слушаю.
Новиков покосился на стул. Ему казалось, что сидя он мог бы изложить свою просьбу гораздо убедительнее, увереннее, чем вот так — стоя перед майором. Но майор то ли не заметил этого его взгляда, то ли не захотел предложить сесть.
— Дело в том, что… — начал Новиков, внезапно смутившись и чувствуя, что даже краснеет, что было уж совсем некстати. — Моя фамилия Новиков… У меня высшее образование… Я подумал… Видите ли, товарищ майор, перед призывом я работал в газете, в редакции…
Майор слушал его молча, не перебивая, на лице его ничего не отражалось. И слова Новикова о редакции, о газете, казалось, скользнули мимо этого человека.
В общем-то, идя сюда, Новиков вовсе не надеялся на какую-то моментальную перемену в своей судьбе. Да и были ли у комбата такие права, чтобы, даже если бы он захотел, что-то существенно переменить для Новикова? Нет, Новиков на это и не рассчитывал. И шел он к майору, если говорить откровенно, лишь с одной целью: как-то, хотя бы таким путем напомнить о себе, заявить о своем существовании, проверить, убедиться, что зачисление его сюда, в эту воинскую часть или, по крайней мере, в эту роту, не было какой-то ошибкой.
— Я и подумал, нельзя ли… — продолжал Новиков, окончательно сбитый с толку молчанием майора. Он ждал какого-то знака удивления, одобрения или хотя бы проявления заинтересованности — как-никак, а солдат с высшим образованием был еще великой редкостью. — Я подумал, нельзя ли использовать меня… ну, более целесообразно, что ли…
Пока Новиков бормотал свои объяснения, командир батальона смотрел вниз, теперь же, когда Новиков наконец умолк, майор медленно поднял на него глаза.
— Товарищ Новиков, — твердо и даже с долей торжественности произнес он, — Родина требует, чтобы вы стали шофером-электромехаником.
— Слушаюсь, — растерянно отозвался Новиков. — Разрешите идти?
— Идите, — сказал майор.
И Новиков, почти ошеломленный краткостью этого разговора, который мысленно, когда он направлялся сюда, рисовался ему совсем иным, вернулся обратно в свою роту.
…Постепенно он начал привыкать к новой своей жизни.
Первое время их взвод в основном использовали на хозяйственных работах: то посылали пилить и колоть дрова, то разгружать вагоны с углем, то расчищать снег на стрельбище, и Новикову, не привыкшему к физическому труду, приходилось тяжелее других. Раньше он никогда не считал себя слабым и спортом в институте занимался немало и с удовольствием, но здесь, в армии, в солдатской жизни, видно, нужна была какая-то иная сила — сила выносливости. Ее-то и не хватало Новикову. Выдыхался он быстрее других. Когда их назначали пилить дрова или таскать уголь на носилках, его избегали брать напарником. Впрочем, иногда, ему казалось, он замечал и какую-то трогательную, с примесью грубоватости заботу о себе: если была такая возможность, сами же солдаты старались устроить так, чтобы ему досталась работа полегче: «Ладно, ладно, иди, учитель, все равно, что с тебя толку». Это задевало самолюбие Новикова, но все же у него не хватало сил отказаться от подобных поблажек.