Формула памяти

Никольский Борис Николаевич

— А если у меня рука болит?

— Что же, вы и на войне тоже жаловаться будете?

— Так то на войне…

— А какая разница? В уставе что написано?..

И так далее, еще долго — в том же духе.

Козырев в таком случае сказал бы просто: «Разговоры отставить!» — и все, и никаких гвоздей. А Попов так не мог — он пускался в длинные объяснения, ему хотелось убедить, уговорить солдата, чтобы у того даже мысли в голове не осталось, будто с ним поступили несправедливо.

И все-таки дела в нашем взводе без Козырева шли неважно. Особенно ясно это чувствовалось во время строевых занятий. Я давно уже заметил: когда во взводе хорошее настроение, когда солдаты любят своего командира, стоит только подать команду: «Взво-од!» — и сразу солдаты дают

такой строевой шаг, что только земля дрожит. А если нет этого — тут уж ничего не поделаешь, как ни старайся, потому что внутренняя слаженность, приподнятость зависят не от каждого в отдельности, а ото всех разом — это какое-то особое состояние, что-то вроде вдохновения, что ли.

И вот когда Попов протяжно командовал: «Взво-од!» — мы не то чтобы шагали вразнобой, не то чтобы нарочно сбивали ногу, нет, мы, как и полагается, переходили на строевой шаг, но получалось у нас это как-то вяло, без огонька…

Конечно, Попов не мог не чувствовать, что отношения со взводом у него не клеятся. Все чаще он ходил по казарме какой-то задумчивый и подолгу смотрел на нас, словно пытался разгадать мучившую его загадку…

Но однажды в субботу он появился непривычно оживленный и веселый. Мы даже удивились сначала: с чего бы это? А потом узнали: оказывается, Попов получил вызов на междугородный телефонный разговор. Конечно, мы узнали об этом не от Попова, а от ротного почтальона — он сам вручил сержанту извещение. Ясное дело, на месте Попова любой из нас развеселился бы. В этой глуши, за тысячи километров от родных мест, вдруг поговорить по телефону с домом, услышать родной голос, услышать слова, сказанные сейчас, сию минуту, — это совсем не то, что прочесть письмо, написанное несколько дней назад. И мы отлично понимали Попова и посматривали на него с завистью, когда он, напевая что-то себе под нос, надраивал бляху ремня — готовился идти в увольнение. И в этот момент в казарме вдруг появился командир батальона майор Ерошин. Он велел старшине построить два взвода — первый и наш — и объявил, что сегодня все увольнения отменяются: на станцию прибыли вагоны с оборудованием и необходимо их срочно разгрузить.

Мы видели, как изменилось лицо Попова. Ему надо было тут же, не теряя времени, объяснить майору, в чем дело, почему он должен обязательно пойти в увольнение, и он даже шагнул было к командиру, но тут вдруг заметил, как пристально следим за ним мы все. Он заколебался, глядя то на нас, то на майора. Сколько раз он внушал нам, что любое приказание командира должно выполняться безоговорочно, что солдат должен быть готов к любым лишениям!

— Вам что-то непонятно, сержант Попов? — недовольно спросил командир батальона.

— Никак нет, — ответил Попов, — все понятно.

— Тогда выполняйте.

— Слушаюсь.

Но он все еще медлил, все еще колебался…

А комбат уже направился к выходу из казармы. И снова мы видели, как Попов нерешительно двинулся вслед за ним, потом опять посмотрел на нас и остановился.

— Переодеться всем в рабочее обмундирование! — сказал он. — Быстро!

…Он работал вместе с нами, вместе с нами таскал тяжелые зеленые ящики, хотя обычно сержанты не участвовали в разгрузке, а лишь наблюдали за работой. Видно, просто ему хотелось отвлечься от своих мыслей. Но все-таки, чем больше близилось время к вечеру, тем беспокойнее, суетливее он становился, тем чаще поглядывал то на часы, то в сторону поселка, где находилась почта. И наконец Цырен-базар не выдержал:

— Товарищ сержант, да что вы зря маетесь? Сходите к командиру роты — отпустят же вас!

Попов густо покраснел.

— Разве я спрашивал у вас совета?

— Никак нет, не спрашивали.

— Ну вот, работайте и молчите.

Сегодня он был грубее, чем обычно.

Больше мы к нему не обращались.

Мы закончили разгрузку уже перед самым отбоем и, когда вернулись в казарму, сразу легли спать.

А на другой день с утра, еще до завтрака, был строевой тренаж.

Попов вывел нас на строевой плац перед казармой. Он был, как всегда, подтянут, гладко

выбрит, сапоги сверкали. Но на румяном его лице появилось какое-то особое выражение — выражение суровой и в то же время горделивой печали. Наверно, такое выражение и должно быть у человека, который принес в жертву личное во имя долга. Впрочем, держался он подчеркнуто буднично, словно ничего не произошло. И все-таки, когда он скомандовал: «Взво-од! Шагом марш!» — команда эта прозвучала торжественнее, чем обычно, словно нам предстояло промаршировать по меньшей мере перед командиром полка.

Мы тронулись с места.

— Не слышу! — закричал Попов. — Строевого не слышу! Взво-од, смир-рна! Равнение напра-во!

Мы перешли на строевой.

— Выше ногу! Выше ногу! Раз, два! Раз, два! Левой! — командовал Попов.

Нет, ничего не получалось. Мы шагали так себе, на четверочку с минусом, пожалуй, не лучше и не хуже, чем раньше, но, видно, сегодня Попов ждал от нас большего. Он мучился с нами полчаса. Он подводил взвод к казарме и разворачивал снова. Он бегал вдоль строя, стараясь определить, кто из нас ленится. Он предупредил, что не распустит взвод до тех пор, пока мы не пройдем как следует. Он останавливал нас и начинал объяснять, что ногу надо ставить на полную ступню — словно мы сами этого не знали, — и даже показывал, как это делается…

— Воспитание личным примером… — насмешливо и негромко произнес Головня.

Но Попов услышал. У него был хороший слух.

— Разговоры! — строго сказал он и достал свой блокнот. — Товарищи, разговоры в строю — это очень грубое нарушение дисциплины. Сами подумайте, что будет, если все начнут разговаривать в строю?..

Мы слушали с тоскливым безразличием.

Уже наступило время завтрака, а мы все маршировали по плацу. И, чем дольше бился с нами Попов, тем хуже у нас получалось. Он устал, и мы тоже устали, были раздражены и с завистью поглядывали на солдат, направляющихся в столовую…

И в этот момент мы вдруг услышали резкий, немного гортанный знакомый голос:

— Это что еще за инвалидная команда? Не узнаю второй взвод!

Мы оглянулись и увидели сержанта Козырева. Он стоял у входа на плац с чемоданчиком в руках и улыбался.

— Взво-од! — протяжно и весело скомандовал он.

И тут… Тут мы дали такой строевой шаг, так дружно, слитно, слаженно грохнули сапогами о промерзшую землю, что даже мурашки пробежали по спинам от восторга и удивления. Вот как мы, оказывается, можем!

Продолжая улыбаться, сержант Козырев шагал рядом с нами. Попов шел за ним, и горестное недоумение было написано на его лице. В конце концов, разве не заслуживал он нашего уважения и привязанности куда больше, чем Козырев?

Я пишу о наших сержантах, а сам думаю о комбате, о майоре Ерошине.

Что он за человек, наш комбат?

Сегодня я своими глазами убедился в том, что рассказы, которыми нас пугали в первые дни «старички», о его придирчивости, о его требовательности, граничащей едва ли не с жестокостью, не так уж далеки от истины.

Неужели его не заботит, как мы, солдаты, относимся к нему, что о нем думаем?

Обыкновенный солдафон, недалекий и педантичный служака? Или командир, твердо знающий, чего хочет?..

Собственно, я и за тетрадь сегодня взялся, чтобы написать о комбате, но вот странно — что-то останавливает меня, что-то мешает вынести о нем окончательное суждение…

6

Фантазии, которые одолевали Новикова после первого его посещения библиотеки, казалось, совсем уже развеялись. В библиотеку он по-прежнему заходил исправно, каждое воскресенье, если только не был в наряде или в карауле, но дочь майора Ерошина так больше там и не появлялась. Правда, не раз ему чудилось, будто жена Ерошина, Татьяна Степановна, хочет спросить его о чем-то, но не решается, колеблется. Однако он уверял себя, что это лишь его воображение, не больше, и разговоры их обычно ограничивались предстоящей читательской конференцией да мнением Новикова о прочитанных книгах…