Формула памяти
Шрифт:
От военного городка до места, где обычно проводились занятия по тактической подготовке, было километра три, и взвод прошагал их бодро, с песней. Светило солнце, было тепло, из-под сапог разлетались брызги талого снега.
Но вот лейтенант остановил взвод, и солдаты увидели поле, по которому им сегодня предстояло ходить в наступление, бегать и ползать. Накануне здесь, вероятно, занимались мотострелки, машины перепахали снег, изрезали его глубокими колеями, и теперь поле представляло собой сплошное месиво талого снега. Там же, где снег оставался нетронутым, поверх него уже выступила вода, разлилась небольшими лужицами, слепяще сверкала на солнце.
— Ну что, орлы, приуныли? — громко спросил лейтенант. Он улыбался, и маленькие аккуратные усики весело топорщились у него над верхней губой.
— Да мы-то что, мы привычные, — бойко отвечал рядовой Головня, давно уже числившийся главным остряком во взводе, — а вот казенных шинелей жалко… Да и лекарства тоже казенные…
— Зачем же так мрачно смотреть на жизнь? — все с той же веселой усмешкой отозвался лейтенант, но было видно, что он и сам слегка озадачен создавшимся положением. Наверно, он сочувствовал солдатам и потому не очень торопился начинать практическую часть занятий.
Он подробно рассказал, что требуют от взвода, ведущего наступление, и от отдельного солдата соответствующие пункты уставов и наставлений, потом, уже несколько отвлекаясь от темы, припомнил, как преподавалась тактика у них в училище, припомнил две-три забавные истории, — чувствовалось, что вспоминать годы, прошедшие в училище, вспоминать своих товарищей и преподавателей ему приятно и радостно; постепенно он увлекался все больше, и у солдат уже появилась надежда, что на этот раз их шинели так и останутся сухими, но тут с левого фланга кто-то тихо предупредил:
— Товарищ лейтенант, комбат…
И правда, по дороге в сопровождении ротного шел командир батальона майор Ерошин. Они были уже совсем близко, и лейтенант Шереметьев, сразу подтянувшись, напружинившись, высоким, срывающимся голосом крикнул:
— Взво-о-од! Смир-р-рна! Равнение нале-е-ево!
Звучно припечатывая подметки сапог к талому снегу, резко подбросив руку к шапке, он двинулся навстречу начальству.
Майор Ерошин хмуро выслушал его доклад, так же хмуро оглядел строй, затем кивком головы отозвал лейтенанта в сторону. Это был плохой признак. Скорее всего лейтенанта ждал суровый разнос.
Говорили они недолго, вернее, говорил один Ерошин, а лейтенант стоял перед ним, вытянувшись по стойке «смирно», и слушал. Лишь один раз он, видно, попытался что-то возразить или объяснить, даже махнул рукой в сторону поля, но комбат перебил его, и лейтенант опять вытянулся и замолчал.
Ко взводу лейтенант Шереметьев вернулся злой, в его глазах застыло выражение ожесточенной обиды — он взглянул на солдат так, словно это они были виноваты во всем случившемся.
Он еще раз коротко повторил то, что объяснял с самого начала, а потом развернул взвод в цепь, и солдаты двинулись вперед короткими перебежками.
Новиков бежал вместе со всеми. Его сапоги проваливались в снежное месиво, полы шинели тяжело хлопали по голенищам, ноги скользили и разъезжались.
— Ложись! — слышал он голос лейтенанта. — Ложись!
Но он еще кружился некоторое время, стараясь выбрать место посуше, не решаясь бухнуться в мокрый снег.
— Ложись!
Наконец он упал и лежал, чувствуя, как набухает влагой шинельное сукно.
Потом вместе со всеми он вскочил снова, и снова бежал, и снова падал, думая лишь о том, чтобы уберечь от грязи и снега свой автомат.
— Отставить! — раздалась команда. — Взвод, строиться!
Солдаты снова выстроились на дороге, на исходном рубеже. Кто ворчал, кто отпускал шуточки; все оглядывали друг друга, утирали грязные лица.
Когда взвод был построен, перед строем появился комбат.
— Слабо, — сказал он. — Очень слабо. Никуда не годится. В наступлении что важно? Быстрота. Стремительность. Неожиданность. А у вас что получается? Вот вы, например, рядовой… — И комбат указал на Новикова.
— Рядовой Новиков.
Что за удивительная способность была у Новикова — всегда выделяться, всегда бросаться в глаза начальству! Почему взгляд командира непременно задерживался на нем, почему у начальства обязательно возникало желание сделать замечание, прочесть нотацию именно ему, Новикову, а не кому-нибудь другому? Или и правда он был не такой, как все, и это сразу угадывалось?..
— А, старый знакомый, — сказал комбат. — Разве так, Новиков, ходят в наступление? Вы, прежде чем лечь после перебежки, крутитесь, как курица, когда она выбирает, где бы снестись…
Солдаты засмеялись.
Новиков молчал. Злость и обида разбирали его оттого, что он должен был молча выслушивать эти шутки, оттого, что этот человек выставлял его перед всеми в смешном виде.
— Или еще такой момент. Вы падаете и лежите себе неподвижно, а неприятель — он уже засек, где вы легли, он уже вас на мушку взял, только и ждет, когда вы опять подниметесь. Нет, на фронте так бы дело не пошло, на фронте вас в два счета перестреляли бы… Значит, что надо? Лег и сразу отползай в сторону. Ясно?
— Товарищ майор, по такой слякоти не очень-то поползаешь, — сказал Ростовский.
— Сырости испугались? Сапоги запачкать боитесь? Да вы же солдаты! Солдаты!
— Солдаты, между прочим, также болеют воспалением легких, — опять сказал Ростовский.
— Ошибаетесь, — твердо произнес майор Ерошин. — Ошибаетесь. Вот, например, на фронте…
— Товарищ майор, — вдруг подал голос рядовой Головня, — а вы на фронте были?
Возможно, он спрашивал из чистого любопытства, а возможно, надеялся таким образом навести комбата на какие-нибудь фронтовые воспоминания и протянуть время.