Фраер
Шрифт:
– Отрядника нового дали.
– Потом злорадно пообещал.- Ну теперь мы хвост кое-кому накрутим.
Через некоторое время Гоша затянул голосом старого полицая– Строиться! Построение в локалке!
Зэки, выходя из барака, щурились, тёрли глаза кулаками. Мочились на белый снег, глядели на крыши, высокие черные трубы и флаг, удручённо поникший над зданием штаба.
Отряд стоял на снегу. Было холодно. Не май месяц. Зэки приплясывали в холодных ботинках.
Отрядника не было. Он сидел в тёплом кабинете. Выжидал, с-сука!
Колобок зацепился взглядом за Клока. Шнырь тёрся рядом с завхозом.
– Олежка! Ну как тебе у нас в отряде?
Клок нахмурился. Но снизошёл до разговора.
– Отряд и отряд. Что я отрядов не видел?
– Олежик, а в умывальнике был сегодня? Рожу свою в зеркало видел?
Клок машинально схватился за своё лицо. Что там не так?
– Видел.
– Ну так замотай её тряпкой!
Шнырь побагровел. В бешенстве молча открывал и закрывал рот, потом взорвался.
– Ну ты, циклоп одноглазый! Или в жопу!
Миша скромно опускает глаза.
– Я бы тебя тоже послал, да вижу, ты уже оттуда!
Народу смешно. Смехуечки то тут, то там.
Хохочут все, мужики и блатные. Улыбаются даже опущенные.
Развеселились. Посмеялись. Жить стало чуточку веселее.
* * *
Капитан Бабкин, рослый русоволосый, с чистыми голубыми глазами числился мастером промзоны. Я видел его пару раз около штаба. Мучило ощущение, что где-то я его видел раньше. Он был не похож на офицеров и контролёров зоны.
Это был, наверное, единственный в лагере офицер, приглашавший зэка сесть при разговоре, никогда не шарящий по карманам и по тумбочкам. И вообще, не растерявший человеческих качеств.
* * *
В лагере царил полный интернационал. Наряду с русскими сидели- украинцы, татары, чеченцы, немцы, цыгане. Вопреки расхожему мнению, что евреи всегда там, где лучше и теплее, было несколько евреев. Но никакого антагонизма среди заключённых не наблюдалось.
Могли конечно обозвать кого-нибудь «жидом» или «жидярой», но так называли не из- за национальной принадлежности, а скорее из- за характера или поступков. Многим давали погоняло в соответствии с национальностью- Юра Татарин, Гена Финн, Киргиз. На областной больнице я встречал Серёгу Немца, молодого, но очень авторитетного сидельца, за семнадцать лет лагерного стажа прошедшего многие тюрьмы и строгие зоны.
Авторитет он имел не дутый, как многие из блатных, которые брали наглостью и истеричностью. Такие были с душком только в толпе, а возьми его за кадык — лопались, как воздушные шарики.
Немец не гнулся перед администрацией, не искал, где теплее, не приспосабливался, а, выбрав свою дорогу пёр по ней, как танк. При всём при этом, он был очень человечным. Стоял горой за мужика и даже на пидора без нужды не повышал голос.
На первых порах нахождения в больнице Немец очень сильно поддержал меня своими советами и бодростью духа.
* * *
Пришёл этап из тюрьмы.
– Видели Костика, шныря из санчасти. Драил парашу в одних трусах,- со смехом рассказывал один из этапников.
– Он теперь не Костик, а Клара. В первый же день как на тюрьму заехал, его на член и приземлили.
* * *
Я всё же вспомнил где видел Бабкина. Восемь лет назад мы отмечали успешную сдачу сессии в кабаке и крепко сцепились там со студентами из Политехнического.
Бабкин был среди них. Потом мы пили мировую. На такси поехали к ним общагу. Я даже вспомнил как его зовут. Саня. Точно -Саня.
* * *
Бабкина назначили заместителем хозяина по режиму и оперативной работе. Он стал вторым лицом в колонии.
– Надо сходить к нему- Сказал Колобок.- Чем чёрт не шутит. Знакомство с замом по режиму не помешает.
Я сомневался.- Вербовать начнёт.
– Я тебя умоляю. У «кума» столько добровольных сотрудников, что ему не до тебя. Все известно и без тебя.
* * *
Один из блатных нашего отряда, Сеня. Срок- двенадцать лет. Отсижено девять. Татуированный с головы до пяток. Его изрисованные перстнями пальцы, казалось, не могут принимать никакой другой формы, кроме веера.
При ходьбе Сеня по блатному сутулился и прятал кулаки в рукава фуфайки. Если надо было повернуть голову, он поворачивал не шею, а все туловище.
Сеня был изломан, истеричен, жалостлив и часто более жесток, чем остальные зэки, когда речь шла о чужой человеческой жизни.
В отличие от многих, жил один. Как говорил сам, ни родины, флага. Передач не получал. Был похож на маленького злобного поросёнка. Старики пенсионеры его побаивались. Сеня любил повторять:
– Я человек не злопамятный – сделаю зло и забуду!
Он бил палкой обиженных, крича при этом.
– Вы, гребни, должны уважать блатных! Я научу! Я блатной! Я живу этой жизнью! Это мое, а ваше – вонючие тряпки и стирка носков!
Сеня закентовался с новым смотрящим.
– Не нравится мне, Сеня, положение в отряде. Общему внимание никто не уделяет, мышиные движения какие то. Козлам жопы лижут...
Лёва отхлёбывает из кружки чифир и передаёт её Сене.
Тот соглашается.
– Ты прав, братка. Всё от того, что традиции воровские забывать стали. Сук не режут, к куму в кабинет как к себе домой шастают.
Разговор о понятиях происходит в проходе смотрящего. После чифира Сеня и Лёва играют в нарды, о чём-то долго говорят, гуляя в локалке.
* * *
Отбой в зоне — в двадцать два ноль-ноль. По выходным — в двадцать три.
Для зэков отбой - понятие относительное. Все арестанты давно усвоили старое зэковское правило - «В тюрьме отбоя нет». После десяти самая-то жизнь и начинается.
Гоша получает взятку и отбывает спать. Сеня включает телевизор и пенсионеры чинно заполняют телевизионку. Любимая передача с голыми бабами. Она идёт всю ночь. Мужики затаив дыхание и пуская слюни, наблюдают, как блондинка в халатике медсестры делает минет здоровенному негру.