Французская новелла XX века. 1900–1939
Шрифт:
— Хватит, гасите свечу! Добреетесь завтра. Никому ничего не нужно?
— Мне нужно, — раздался чей-то голос, оборвавшийся кашлем. — Дайте грелку, ноги окоченели.
То тут, то там слышатся слабые стоны. Мелькает белый халат. На столе посреди палаты санитарка зажигает газовую плитку. Плитка свистит, как простуженные бронхи. Больные ворчат: «И так-то не уснешь, да еще этот шум…» Слышится стук передвигаемых чашек… И наступает долгая, бесконечно долгая ночь с ее кошмарами, стонами, криками: «Сиделку, сиделку…»
Пробуждение
Вдруг обнаруживается, что больной с 40-й койки, крайней в ряду, умер.
— А я и не слыхал ничего, — говорит, не поднимаясь, его сосед. — Думаешь, он и вправду умер?
— Вправду?! — отзывается долговязый, тощий как жердь больной. — Ну и насмешил! Умер — и дело с концом. Вправду или не вправду, какая разница!..
Кто-то уже предупредил санитаров, и те притащили носилки.
— Такая смерть — это счастье, — замечает больной с 38-й койки.
Остальные закивали в знак согласия. Все они, казалось, уже смирились со своей участью, но в глубине души каждого охватывает ужас при мысли, что не сегодня-завтра придет и его очередь.
— Никак, он в постель наложил, этот малый!
— Да ты брось! — усомнился 15-й. — Двадцать третий, вот кто с… в кровать. У него кишки не в порядке, а должно же оно выходить с какого-нибудь конца!.. Позавчера, помнишь, давали свинину с картошкой. Ну, он все и выблевал. Жаль, псины нет, а то было бы ей, чем полакомиться…
И он нервно рассмеялся, но никто его не поддержал.
— Скотина ты после этого! — крикнул долговязый. Он так и не успел выбриться накануне и сейчас сидел с намыленной щекой. — Тебе бы только мерзости говорить. Поди, не на помойке нас нашли!
— А мне плевать, где тебя нашли! — с раздражением буркнул 15-й. — Может, тебя и на пуховой перине заделали, да только видик-то все равно не лучше моего будет, когда тапочки белые примеришь…
Тридцать восьмому принесли кипу газет. День был серый. Листья каштанов, занесенные со двора ветром, перекатывались вдоль стен.
— Схожу-ка я сегодня в приемное отделение за своей козой… — произнес, открывая окно, изнуренный тяжким трудом, да к тому еще слабоумный старик с 7-й койки, поступивший в палату последним.
— За козой? Это еще что за новость? — удивился бывший циркач. У него были маленькие, тщательно закрученные кверху усики и черные баки, прилизанные брильянтином. Подтрунивая над стариком, циркач каждый раз задавал ему один и тот же вопрос про «козу», — так старик называл козью шкуру, которую носил раньше вместо пальто. Шкуру
— Козу твою пустят на корм червям, да и нас тоже!
Старик посмотрел на циркача исподлобья.
— Правда?..
— Говорю тебе точно: и козу твою, и тебя, и всех нас!
— Схожу хоть погляжу на нее… — пробурчал 7-й, счищая в миску яичную скорлупу. Продолжая жевать, он подошел к 38-й койке.
Тридцать восьмой знал, что конец его близок. Из города ему приносили книги, которые на другой же день уносили обратно. Целыми днями он что-то читал или писал. Когда к нему приходили посетители, он выходил с ними во двор — там можно было спокойно беседовать.
«Подумаешь, аристократ! — говорил обычно 15-й. — А задницу небось подтирает, как все. Тоже мне политик!»
Тридцать восьмой читал утреннюю коммунистическую газету.
— Послушай, — обратился к нему 7-й, — как бы мне заполучить обратно мою козу?
— Потерпи, папаша, до завтра, вместе с тобой сходим. Завтра приемный день.
На пороге появился главный врач. На нем тоже было все белое. Чтобы не заразиться, он носил резиновые перчатки и марлевую маску. У некоторых коек врач задерживался, разглядывал больных и молча проходил мимо.
— Неплохо бы сделать здесь дезинфекцию…
— Мне нужна грелка, — потребовал больной, у которого мерзли ноги.
— Дайте им все, что они просят, — сказал врач медсестре.
Он остановился около 38-й койки.
— Ну, а у вас как дела? Все политикой занимаемся, а?
Врач сказал это без тени упрека, но скорее тоном безразличным, чем добродушным. Не успел 38-й рта раскрыть, как врач уже вышел из палаты. Тут же вернулся 7-й.
— Слушай, почему он никогда нас не осматривает? Почему не говорит, лучше нам или хуже?
— Твоя болезнь, прямо тебе скажу, не скоро, очень не скоро излечивается…
— А за козой пойдем?
Тридцать восьмой решил все ему объяснить:
— Мы здесь будем до тех пор, пока нас не доконает болезнь. Для всех мы обуза. Может, иной раз нам и станет получше, но здоровыми мы никогда больше себя не почувствуем.
— А!. — вздохнул старик и отошел.
«У одного в голове всякое непотребство, у другого — его грелка, у третьего — козья шкура… Каждый думает о своем, — размышлял 38-й. — А на свете столько несчастных, которым суждено страдать дольше, чем нам, которые до конца своих дней так и останутся без работы и ничего не получат в награду, когда седина покроет их голову… Сколько вокруг горя и нищеты, с которыми необходимо покончить! Сколько людей ютятся в трущобах! И спасать их надо прежде, чем им придется сделать коротенькую остановку в такой вот больнице… по пути на кладбище».