Франклин Рузвельт
Шрифт:
Спустя четыре дня после вступления в должность Рузвельт провел первую пресс-конференцию. Она резко отличалась от встреч с журналистами, которые устраивали его предшественники. Прежде всего, он принял газетчиков не в большом помещении, а в Овальном кабинете. Пресса была впервые допущена в святая святых американской политики, где президент подписывал официальные бумаги, принимал высоких посетителей и т. д. Свыше сотни журналистов толпились, плотно прижавшись друг к другу, перед рабочим столом, за которым сидел глава государства.
Франклин начал встречу словами: «Очень приятно видеть вас всех здесь в надежде, что эти конференции станут расширенным изданием тех прекрасных семейных встреч, которые я проводил в Олбани последние четыре года» {282} .
Если другие президенты, в частности Гувер, требовали, чтобы им предварительно предоставляли вопросы, Рузвельт от этой практики отказался. Он говорил с ходу, правда, как правило, не давая прямого ответа, а ссылаясь на то, что через три дня всё подробно скажет перед законодателями. Журналистам, очарованным свободным поведением Рузвельта, его умением отвечать на вопросы и чувством юмора, пришлось в своих отчетах отражать главным образом эмоции, а не президентские намерения.
Убедившись, что первый блин отнюдь не вышел комом, Рузвельт ввел свободные пресс-конференции в обычай. Более того, некоторые из них проводились в Гайд-Парке, на лоне природы, и иногда сопровождались пикником. Журналисты, да и сам президент, вели себя еще более непринужденно, поглощая барбекю — мясо, жаренное на открытом огне. На встречи приглашались до двухсот представителей всех значительных периодических изданий США. Пресс-конференции способствовали самому широкому оповещению населения о деятельности и намерениях правительства. Впрочем, нередко, обращая внимание на менее важное, Рузвельт умело скрывал то, что считал преждевременным доносить до широкого круга читателей.
На одной из пресс-конференций побывали в 1935 году советские писатели Ильф и Петров. Вот их впечатления:
«Два раза в неделю, в десять тридцать утра, президент… принимает журналистов. Мы попали на такой прием. Он происходит в Белом доме. Мы вошли в приемную, где стоял громадный круглый стол, сделанный из дерева секвойи… Гардероба не было, и входящие журналисты клали свои пальто на этот стол, а когда на столе не осталось места, стали класть просто на пол. Постепенно собралось около ста человек. Они курили, громко разговаривали и нетерпеливо посматривали на небольшую белую дверь, за которой, как видно, и скрывался президент Соединенных Штатов.
Нам посоветовали стать ближе к двери, чтобы, когда станут пускать к президенту, мы оказались впереди, — иначе может случиться, что за спинами журналистов мы его не увидим…
Час приема уже наступил, а журналистов всё не пускали. Тогда седоватые джентльмены — сперва тихо, а потом громче — стали стучать в дверь. Они стучались к президенту Соединенных Штатов, как стучится помощник режиссера к артисту, напоминая ему о выходе…
Наконец дверь открылась, и журналисты, толкая друг друга, устремились вперед. Мы побежали вместе со всеми. Кавалькада пронеслась по коридору, потом миновала большую пустую комнату. В этом месте мы легко обошли тяжело дышавших седовласых джентльменов и в следующую комнату вбежали первыми.
Перед нами, в глубине круглого кабинета, на стенах которого висели старинные литографии, изображающие миссисипские пароходы, а в маленьких нишах стояли модели фрегатов, — за письменным столом средней величины, с дымящейся сигарой в руке и в чеховском пенсне на большом красивом носу сидел Франклин Рузвельт…
Начались вопросы. Корреспонденты спрашивали, президент отвечал.
Весь этот обряд, конечно, несколько условен. Всем известно, что никаких особенных тайн президент журналистам не раскроет. На некоторые вопросы президент отвечал серьезно и довольно пространно, от некоторых отшучивался (это не так легко — отшучиваться дважды в неделю…), на некоторые отвечал, что поговорит об этом в следующий раз.
Красивое большое лицо Рузвельта выглядело утомленным…
Вопросы и ответы заняли полчаса. Когда наступила пауза, президент вопросительно посмотрел на собравшихся. Это было понято как сигнал к общему отступлению. Раздалось нестройное: “Гуд бай, мистер президент!” — и все ушли. А мистер президент остался один в своем круглом кабинете, среди фрегатов и звездных флагов» {283} .
Девятого марта 1933 года состоялось чрезвычайное заседание обеих палат конгресса. К счастью для Рузвельта, он имел большинство и в палате представителей, и в сенате. Председателем палаты представителей впервые за 50 лет был избран демократ из Иллинойса Генри Рейни, а сенат, согласно Конституции США, возглавлял вице-президент.
В соответствии с той установкой, которую Рузвельт дал в своей инаугурационной речи, конгресс действовал как бы на осадном положении. Процедурные нормы не соблюдались. Было нарушено правило, что внесенные законопроекты поступают на рассмотрение соответствующих комитетов, а их тексты должны быть вручены всем депутатам. Комитеты просто еще не были образованы, а предлагаемые акты не были напечатаны.
Уже в эти чрезвычайные дни проявилась важная особенность Рузвельта — соблюдая конституционные нормы в целом, не выходя за пределы американских демократических традиций, он не гнушался действовать в обход конгресса, который подчас вынужденно следовал за ним. Ни для кого в государственных верхах не было тайной, что помощники президента из «мозгового треста» ведут точный учет, как голосует тот или иной конгрессмен. Поддерживавший президентские инициативы мог рассчитывать на получение в близком будущем почетного назначения или рекомендации, голосовавшему против грозило (правда, не всегда — в этом деле Рузвельт был осторожен) политическое небытие. Это не было коррупцией, но какие-то элементы непотизма, покровительства удобным людям, разумеется, имели место. Да и, честно говоря, как без них обойтись в политике?
Помимо этого, многие законы, принятые в ближайшее время, носили общий характер, что позволяло быстро провести их через конгресс и в то же время давало президенту право толковать и применять их по своему разумению.
В результате важнейшие мероприятия «Нового курса» в своего рода скелетообразной форме были протащены через конгресс уже в первые сто дней рузвельтовского правления.
По требованию президента все банки страны были на четыре дня закрыты — объявлены «выходные дни», запрещен экспорт золота и серебра. Тотчас же внесенный в конгресс закон о деятельности банков в чрезвычайных условиях (текст существовал в единственном экземпляре, который зачитал клерк, а парламентарии вынуждены были воспринимать его на слух) провозглашал, что после «каникул» будут открыты только самые крупные банки, а Федеральной резервной системе (то есть министерству финансов) поручалось выпустить достаточное количество денежных знаков, чтобы обеспечить дальнейшую хозяйственную деятельность и не допустить паники.
Наспех избранный лидер демократического большинства палаты представителей Джозеф Бирнс предложил, чтобы время обсуждения закона было ограничено сорока минутами. Проявляя невиданное единодушие с ним, лидер меньшинства Бертран Снелл, также обретший свою должность за считаные минуты перед этим, заявил: «Наш дом в огне, и президент Соединенных Штатов говорит, что это путь, чтобы унять огонь» {284} . Законопроект стал законом даже менее чем за предусмотренные 40 минут. Вскоре Рузвельт написал Джозефу Кеннеди: «Мы держим пальцы крест-накрест (то есть верим в успех. — Г. Ч.)и надеемся сделать реальное дело, пока настроение страны и конгресса остается таким хорошим» {285} .