Фридолин
Шрифт:
Медленно, с усилием, она раскрыла глаза и посмотрела на него в упор, словно не узнавая.
— Альбертина! — крикнул он в третий раз.
Только теперь она очнулась…
Сопротивление, страх и даже негодование блеснули в ее глазах. В бессмысленном отчаянии она вскинула руки, и рот ее оставался открытым.
— Что с тобой? — спросил Фридолин, затаив дыхание, и, так как она на него глядела с тем же стеклянным выражением ужаса, успокоительно прибавил:
— Это я, Альбертина…
Она шумно вздохнула, болезненно улыбнулась,
— Уже утро?
— Скоро, — ответил Фридолин. — Уже пятый час. Я только что вернулся домой.
Она молчала.
— Советник скончался, — продолжал он. — Я застал его уже в агонии и, разумеется, не мог оставить сразу домашних.
Альбертина кивнула, но, казалось, не поняла или недослышала; она смотрела на мужа невидящим взглядом, и вдруг у него мелькнула нелепая догадка, что ей известно, где и как он провел эту ночь.
Он наклонился над ней и коснулся ее лба. Она слегка содрогнулась.
— Что с тобой? — спросил он вторично.
Она только медленно покачала головой. Он погладил ее волосы:
— Что с тобой, Альбертина?
— Я видела сон, — сказала она глухо.
— Что же ты видела? — кротко спросил он.
— Ах, многое… Я уже не помню!
— Все-таки вспомни!
— Трудно… Это было так сумбурно, и я устала… И ты, наверное, тоже устал?
— Ничуть, Альбертина, вряд ли я уже засну. Ты ведь знаешь… эти поздние возвращения… Лучше всего не ложиться вовсе и сразу засесть за работу…
— Неужели ты не расскажешь мне сна, Альбертина? — опять взмолился Фридолин.
Она немного принужденно улыбнулась:
— Все-таки ты бы прилег немного!
Он мгновение поколебался, затем послушался и прилег рядом с ней. Однако он не смел ее коснуться.
«Между нами — меч», — вспомнилось ему полушутливое замечание, слетевшее с его уст в похожих обстоятельствах.
Они лежали молча, рядом, с открытыми глазами, пронизанные двойственным ощущением близости и холода.
Наконец он поднялся на локте и, подперев голову рукой, окинул ее взыскательным взглядом, словно ему нужно было увидеть большее, нежели просто ее черты…
— Твой сон? — повторил он еще раз.
Она встрепенулась, как будто ждала этого напоминания, и протянула ему руку. Он взял ее в свою и с привычным равнодушием, скорей рассеянно, чем нежно, как бы играя, сжал ее длинные пальцы. Она начала:
— Ты помнишь комнату на маленькой даче в Вертерзее, где я перед помолвкой провела лето с родителями?
Он кивнул.
— Сон начался с того, что я вошла в эту комнату, сама не зная откуда, как актриса выходит на сцену. Я только твердо сознавала, что родители куда-то уехали и оставили меня совсем одну. Это было странно, так как назавтра была назначена свадьба. А подвенечного платья не было нигде.
«Странно, — подумала я, — может, я ошибаюсь», — и распахнула шкаф: нет ли там платья? Но платья не было; вместо него — целый ворох различных одежд: собственно
«В чем же я буду венчаться», — подумала я. Вдруг шкаф захлопнулся или провалился — не помню…
В комнате было совсем светло, но за окнами сгустилась кромешная ночь… Внезапно появился ты: ты приплыл на галере, а рабы сидели на веслах и, доставив тебя, сейчас же отчалили во мрак. Ты был богато разодет — в шелку и в золоте; на бедре у тебя был кинжал с серебряной рукояткой. Ты приподнял меня и спустил на землю через окно.
И на мне был наряд восточной принцессы. Мы стояли вдвоем на дворе, в зловеще-сумрачном свете, и волокнистый туман пронизывал нас сыростью до костей. Местность была мне хорошо знакома: море слева и холмистый пейзаж. Я даже узнала разбросанные дачи, словно игрушки, выпавшие из коробки. Но мы с тобою — ты и я — скользили — на крыльях летели — сквозь туман. И я подумала: вот наше свадебное путешествие.
Вскоре мы снизились и пошли лесной тропинкой, — ты помнишь дорогу на Элизабетхёхе? Внезапно мы очутились высоко в горах, на лужайке. С трех сторон ее глушил высокий лес, а с четвертой замыкала отвесная скала.
Над нами висел купол звездного неба, неестественно высокий и голубой: это был свадебный балдахин.
Ты меня обнял и был очень нежен…
— И ты, надеюсь, тоже? — ввернул Фридолин с чуть заметной недоброй усмешкой.
— Пожалуй, больше, чем ты, — серьезно возразила Альбертина. — Но как тебе объяснить?.. Несмотря на горячность объятий, нежность наша была насыщена печалью и как бы неминуемым предчувствием страдания.
Вдруг сразу сделалось утро. Сверкающий луг пестрел цветами, листва трепетала в крупной росе, и солнечные лучи дрожали на скалистой круче.
Нам обоим предстояло теперь вернуться к людям, в мир. Это был крайний срок возвращения.
Но случилось нечто ужасное: наша одежда куда-то исчезла. Мной овладело безмерное отчаяние, жгучий до самоуничтожения стыд — и дикая злоба на тебя, словно ты один — виновник всего несчастия. Все, что вскипело в душе: отчаяние, стыд, негодование, — по силе и ярости своей было несравнимо с когда-либо пережитым наяву. Ты же, в сознании своей вины, бросился бежать, как был в ту минуту — голым, к людям, — вниз — раздобыть для нас одежду.
Как только ты исчез, на душе у меня стало совсем легко. Я не жалела тебя и о тебе не беспокоилась, а только радовалась тому, что осталась одна. Я блаженно бегала по лугу и пела — на мотив танца, который мы слышали на балу. Голос мой звучал изумительно, и мне хотелось, чтобы меня услышали внизу, в городе.
Я не видела города, но знала его. Он лежал глубоко в котловине и был обнесен высокой стеной. Это был насквозь фантастический город, и я не сумею его описать. Нельзя назвать его восточным, нельзя назвать старонемецким — он был и то и другое; так или иначе, это был давно отживший, безвозвратно канувший город.