Гадание по полету журавлей
Шрифт:
Адель насупилась и спрятала руки за спину – она сегодня помогала в прополке овощей, и под ногтями остались неопрятные черные полоски. Филипп, не раз таскавший своей маленькой подружке книги из домашней библиотеки, едва заметно подмигнул девочке.
– Так мы идем смотреть, или нет? – настойчиво вопросила Катрин.
Мальчик предпочел бы остаться здесь, но спорить с упрямой подружкой ему не хотелось – он очень дорожил ее вниманием. Адель же, обладавшая счастливо легким характером, уже позабыла обиду и радостно схватила за руку старшую подружку, подпрыгивая от нетерпения: так ей хотелось зрелищ! Не дожидаясь ответа, девочки вприпрыжку поскакали в сторону усадьбы. Ну чисто Звездочка и Руслик, подумал Филипп и едва не засмеялся, так это было забавно. Звездочкой звали вороную кобылу отца, а Русликом – кудлатого белого пони, купленного четыре года назад ему на восьмилетие – то были первые именины Филиппа без матушки.
– Кать, да погоди ты, – крикнул мальчик и, поднявшись с земли, неторопливо пошел следом.
Пелагея Ивановна настаивала, чтобы все называли ее дочку Катрин – на французский манер, мол, так принято в свете. В столице эта мода давно уже прошла, но здесь, в провинциальном захолустье, время словно отставало от городского на несколько десятков лет. Однако сын помещика предпочитал простое русское «Катя», и наедине часто звал ее так, а она не возражала.
Подойдя к конюшням, дети увидали, что здесь собралась вся домашняя и дворовая прислуга: обе кухарки – господская и черная, горничные, лакеи, Кучер Антип, главный конюх Никодим и его помощники Гришка с Мишкой, помощники садовника, огородницы, скотницы и так далее. Смешавшись с толпой, дружно бросившей свои прискучившие обязанности и глазевшей на невиданное техническое диво – машину для земляных работ, пригнанную специально из самого Петербурга, дети подобрались поближе. Катрин исподтишка высматривала свою сердитую маменьку, но той не было видно. Пелагея Ивановна считала прожекты своего богатого родственника бессмысленными причудами, и, не в силах им противостоять, предпочитала игнорировать. Однако вполне могла заявиться сюда, дабы разогнать дворню по местам – хозяйкой она была строгой.
Яков Ильич считал себя человеком передовым и постоянно ставил с ног на голову поместье, привнося разнообразные новшества, на которые было щедро его прогрессивное время: устраивал водопровод, проводил электричество, налаживал телефонию, приобретал для сельскохозяйственных работ новейшую технику. Его нимало не расстраивало, что все эти чудеса прогресса то и дело ломались, а то и вовсе не работали. Нрава барин был самого благодушного и на все вокруг: будь то капризная техника, своенравная домашняя скотина, нерадивая прислуга или вечно витающий в облаках отпрыск – смотрел с неизменной доброй снисходительностью. На сей раз он затеял построить очистные сооружения, чтобы грязная вода и нечистоты не сливались из горшков, тазов и ведер в овраг, как это было прежде, а отстаивались в глубокой яме, фильтровались песком, а затем шли на нужды полива и удобрения огорода. Эту идею барин вычитал в английском журнале и тотчас же решил применить на практике. Теперь он стоял возле сложного агрегата, уже начинавшего скрести по плотной дернине лужайки огромным ковшом. Рядом стоял Павел, старший садовник, и что-то кричал ему на ухо. Когда шум двигателя на минуту стих, до Филиппа долетел конец досадливой тирады:
–… для двух работников с лопатами на пару дней работы! Зачем такую махину из города пригнал? Весь газон теперь порушишь. Эх, чудишь ты, барин!
Павел сердито махнул рукой и отошел к стоящим поодаль людям, но восвояси не ушел, а продолжал смотреть с неодобрением на равнодушно уродующую нежный ковер травы землеройную машину.
Переминаясь с ноги на ногу, зрители лениво переговаривались, то и дело упоминая непривычное для слуха слово, которое Филипп никак не мог расслышать, что-то вроде «ховатор».
– Ей-богу, скоро мы все в говне потонем, – прошипел кто-то рядом с мальчиком, намекая на невезучесть хозяина в сфере внедрения технического прогресса.
А машина меж тем, разогревшись, опускала ковш все глубже и вываливала на край образующейся на глазах канавы горы темной земли. Филипп посмотрел еще немного, но чудовищный шум, в котором полностью потонули все обычные звуки усадьбы, раздражал его. Он слегка тряхнул за плечо Катрин, безотрывно пялящуюся на алчно вгрызающийся в землю агрегат:
– Кать, пойдем отсюда!
Девочка сперва досадливо отмахнулась, но, заметив, что Филипп начал выбираться из толпы, все-таки пошла следом. Адель никто из них даже не пытался увести – та буквально превратилась в соляной столб, жадно впитывая глазами все детали невиданного механизма.
– Все-таки не пойму я, зачем батюшка такую здоровущую яму велел копать, – задумчиво произнес мальчик, когда они с Катрин оказались по другую сторону дома, куда едва долетали звуки работы машины. – Я видел схему в журнале, там вовсе этого не требуется.
Филипп предпочитал старомодное обращение «батюшка», в котором угадывались теплые ласковые нотки, к чему его подруга относилась со снисходительным безразличием.
– Может, твой отец решил, что так будет надежнее? – равнодушно пожала плечами Катрин.
– Кать, он прежде все точно по чертежам указывал делать, и то у него не всегда выходило ладно.
– Ну вот может оттого и захотел что-то изменить?
– Не думаю. Мне кажется, эта яма понадобилась ему для чего-то другого, – помотал головой Филипп.
Катрин насторожилась, почуяв загадку.
– Для чего же?
Мальчик молчал. Он пока не решался признаться своей подруге, что отец для него с некоторых пор стал фигурой неясной, даже таинственной. За маской батюшкиного наивного добродушия взрослеющий сын вдруг начал обнаруживать какие-то иные, непонятные черты. Ведя жизнь скромную и всячески избегая принятой в его кругу роскоши – чаще напускной, чем истинной, – Яков Ильич оставался одним из богатейших людей в округе и еженедельно писал длинные письма своим приказчикам и банкирам в столице с подробными указаниями относительно капиталов и имущества. Живя в усадьбе практически затворником и не принимая у себя даже ближайших соседей, он регулярно наезжал в Петербург и даже заграницу по каким-то загадочным делам. Слывя человеком чудаковатым и непрактичным, он успешно сам управлял немалым своим имением, даже в нынешние непростые времена его крестьяне жили куда лучше, чем соседние. Барин содержал больницу и школу, отстроил новую белокаменную церковь, постоянно пекся о своих людях и их семьях, презирая многие сословные условности. И что-то подсказывало Филиппу, что это лишь вершки, а полностью скрытые от глаза корешки куда затейливее.
Марфа, 1992
«Когда уйдем со школьного двора, под звуки нестареющего вальса…» – с хрипловатой сентиментальностью звучал из динамиков голос Харатьяна. Марфа с грустной улыбкой смотрела на своих повзрослевших учеников, неловко топчущихся вокруг импровизированной танцплощадки в школьном актовом зале, только что образованной путем сдвигания разоренных праздничных столов к стенам. Едва пожилая учительница встала со стула, к ней тотчас важно подошел Петр и галантным кивком головы пригласил на танец. В отличие от большинства этих ребят, взрослевших под хеви-металл, вальс танцевать она умела виртуозно, и, невзирая на преклонные лета, закружилась по залу с девичьей легкостью.
Ах, как давно она не танцевала! Марфа даже слегка рассмеялась от удовольствия молодым задорным смехом. Петр, как всегда, оставался серьезен.
– Марфа Васильевна, вы сегодня просто обворожительны, – не соответствующим комплименту менторским тоном произнес он.
Учительница знала, что этот умный и собранный мальчик завтра уезжал в Ленинград, которому недавно было возвращено исконное название Санкт-Петербург – его ждал физический факультет университета. Возможно, именно целеустремленный юноша, любящий задаваться сложными вопросами, когда-нибудь ответит на главное «почему» и откроет первопричину невероятно хитрого устройства мироздания. Подумав об этом, Марфа вздохнула – даже ей жизнь не казалась простой, а каково этим птенцам, вылетающим из гнезда в нынешнюю поистине непредсказуемую действительность? Их самая нежная юношеская пора пришлась на смену эпох, светлое коммунистическое будущее развеялось вместе с тоскливой надежностью социализма, страна содрогалась от экономической шоковой терапии, выживет ли «больной» – одному Богу известно. «Но жизнь – она особенный предмет, задаст вопросы новые в ответ…» – куражился школьный вальс над старой учительницей в такт ее мыслям.