Гадание по полету журавлей
Шрифт:
– Да! Я согласен! – радостно воскликнул он.
– Филипп, мой мальчик, где твои манеры? – добродушно пожурил его отец, вероятно, весьма довольный, что вечером у него будет время предаться любимому занятию – изучению иностранных технических журналов. Тем более что работа над последним новшеством – очистным сооружением – отчего-то застопорилась. Землеройная машина уже несколько дней стояла возле раззявленной земли безмолвно и недвижимо, а Яков Ильич все что-то вымерял, да прикидывал, не решаясь продолжить работы.
– Ну как француз? – воскликнула Катрин, к неудовольствию седого кучера Антипа на ходу выскакивая из
– Он пожилой и лысый! – с легким оттенком мстительного удовлетворения заявила Адель.
– У нас сегодня будет настоящий музыкальный вечер! – перебивая подружку, завопил Филипп.
Встретившись, девочки словно по команде взялись за руки – такая у них была привычка, казавшаяся мальчику очаровательной. Странная, нежная и яростная дружба-вражда этих двоих неизменно забавляла и умиляла его.
– Он правда так нехорош собою? – с подозрением спросила Катрин, обращаясь к Филиппу.
Тот пожал плечами:
– Кать, мужская красота – это не по моей части. Но учитель действительно примерно одних лет с батюшкой, невысокого роста, почти совсем без волос и каркает, точно ворон.
Катрин расстроенно примолкла, дав мальчику возможность выплеснуть свой восторг по поводу предстоящего вечернего события. Солнце меж тем стало клониться к закату, напоминая детям о том, что упомянутый вечер уже вот-вот наступит.
Расцепив руки, девочки дружно побежали вперед – Адель к флигелю, в котором поселили садовника, единственной кирпичной постройке в усадьбе, а Катрин – к барскому особняку, где жила вместе с маменькой.
Филипп обожал этот дом – бревенчатый, с мезонином, пятиаршинными окнами и просторным залом в два света. Каменный подклет возвышал строение над уютным двориком с фигурными клумбами роз и лилий, которые так любила его рано умершая матушка. Внутреннее убранство комнат иные сочли бы провинциальным и даже несуразным, но в силу замкнутости характера барина, после смерти супруги добровольно заточившего себя в загородном имении, гости в доме случались нечасто. Посему о несоответствии интерьера модным тенденциям мальчик даже не догадывался.
Пелагея Ивановна порой прозрачно намекала барину, что пора бы обновить обстановку, но тот лишь досадливо отмахивался: к чему это? Будучи весьма дальней родственницей, она прибыла сюда, явно питая матримониальные надежды относительно богатого вдовца, и привезла целую телегу разнообразных довольно безвкусных женских вещиц вроде резного трюмо, расшитых банкеток и бархатных занавесей. Когда Пелагея Ивановна осознала, надо признать, довольно скоро, что Яков Ильич, безмерно любивший почившую супругу, не желает потакать ее планам, то удовольствовалась фактической ролью хозяйки.
И если верно то, что по виду и убранству дома можно определить особенности людей, в нем живущих, то безалаберность батюшки, наивный «аристократизм» приехавшей родственницы, дерзкая презрительность к общественным устоям ее дочери и самоуглубленность помещичьего сына становились здесь совершенно очевидными.
Вечер вышел еще более вдохновляющим, чем представлял себе Филипп. Мосье Кактотам, на самом деле звавшийся мосье Деви, не только оказался большим поклонником музыкального искусства, но привез с собой коллекцию нот, что для мальчика было сродни бесценному сокровищу. Все не особенно многочисленные пьесы для фортепиано, оставшиеся от матери, были им заиграны до дыр. Был, конечно, в усадьбе и новомодный портативный граммофон фирмы «Патэ» с пластинками, купленный Яковом Ильичом в Петербурге и вызвавший поначалу целую бурю восторга. И лишь потом, когда улеглось первое впечатление, мальчик осознал, что это все-таки не то, что живая музыка, извлекаемая непосредственно из рояля – чудесного портала в иной мир, откуда приходят волшебные звуки.
К импровизированному музыкальному вечеру – первому в усадьбе со времен кончины матушки Филиппа – мальчик готовился, словно к первому причастию. Он заранее перебрал все ноты и тщательно размял пальцы, не желая ударить в грязь лицом перед французом. К нему присоединилась Катрин, нежным сопрано попытавшаяся исполнить несколько незнакомых романсов прямо с листа под робкий аккомпанемент теряющего голову от восторга мальчика. Никогда прежде он не был преисполнен такого чувства благодарности и единения со своей подружкой…
В последовавшую за дивным вечером ночь Филипп никак не мог уснуть. В голове звучали новые прелестные мелодии, пальцы непроизвольно вздрагивали, ища клавиши рояля, а перед глазами кружились облаком ночной мошкары ноты. Проворочавшись на вдруг показавшейся ему жесткой и комковатой перине несколько часов, он решил встать и спуститься в библиотеку.
Если погружаешься в сладкий сон в своей кровати, кажется, что в доме царит тишина, но когда начинаешь сходить вниз по довольно крутой лестнице из мезонина, где расположена детская, чуткое ухо улавливает множество доносящихся со всех сторон звуков: скрежет работы часового механизма в гостиной, сухое потрескивание деревянных панелей, самопроизвольный тихий скрип ступеней и половиц, шелест занавесок, колыхаемых сквозняком из приоткрытого окна, похрапывание старой кошки Мурки, спящей в корзинке в передней. По мере обострения слуха к этому добавляются еле заметный шорох, исходящий от стен, вероятно, создаваемый какими-то насекомыми и легкое постукивание, природу которого Филипп определить не смог. И эфемерное, скорее даже воображаемое позвякивание струн под крышкой рояля, словно магнитом притягивающее его к себе…
Мальчик почти дошел до библиотеки, как вдруг различил новый, неуместный в ночи звук – отголоски тихого разговора, идущие откуда-то из глубины дома. Насторожившись и прислушавшись, он понял, что голоса раздаются в правом крыле, куда Яков Ильич велел поселить мосье Деви, обозначив тем самым его статус скорее гостя, чем нанятого работника: людская половина располагалась в левой части дома.
Не совладав с любопытством, Филипп крадучись двинулся туда, откуда все отчетливее слышались звуки речи, и с удивлением улавливая в них батюшкины мягкие интонации и скрипучий слегка гортанный говор француза. Через минуту он уже различал отдельные слова, а затем и целые фразы, произносимые негромко и оттого звучащие еще более загадочно. Мальчик не сразу понял, что разговор касается его персоны.
– Я не понимаю, чем он так интересен, что вы приехали сюда издалека и готовы надолго задержаться? – спрашивал Яков Ильич.
– Как вам объяснить? Кто-нибудь из братьев упоминал при вас о компасе?
– Нет, но я знаю, что масонский компас – очень значимый сакральный предмет, об этом упомянуто в трудах Якоба Бёме: «Концы его стрелки объявляют о завершении бытия мира сего и о начале века Духа Святого», – свободно процитировал батюшка, за которым Филипп подобной начитанности и памятливости прежде не замечал.