Гадкие лебеди кордебалета
Шрифт:
Гадкая гладильщица фыркает в мою сторону и кидает мне в корзину десяток рубашек. Цинковые корыта уже пусты, истопник ушел, котел еле булькает, а не плюется горячим паром, но в прачечной все равно жарко, хуже, чем в июльской толпе. Я чувствую позади раскаленное железо — у меня за спиной топится печь, — я вся мокрая, у меня липко под мышками, под грудью и между ног. Я чую волглый запах собственного пота. Всего неделю назад здешняя жара казалась мне благословением после нашей холодной комнаты. Но теперь, когда сырое белье липнет к мокрому телу, а время все бежит и у меня не остается ни минуты, чтобы добраться до дома, подняться по лестнице и надеть свежую блузку перед встречей
Не успевает месье Гийо закончить со ставнями, как прачки развязывают шейные платки, расстегивают рубашки, повыше подтыкают юбки. Он входит, потирая ладони — на улице холодно, — и ничем не выказывает своего удивления при виде голых рук и шей. Не говоря ни слова, он возвращается в свою будку, и я тоже развязываю завязки у ворота.
Я кладу рубашку на гладилку. Никто не удосужился рассказать мне, что делать, так что я окунаю пальцы в крахмал и в воду, чтобы побрызгать на рубашку, как делают остальные. Я провожу утюгом по воротничку, заглаживаю уголки и нажимаю, пока у меня не получаются острые складки, пока маленькие треугольнички ткани не начинают походить на крылья. Воротничок выглядит так же, как у остальных, так что я продолжаю. Глажу перед рубашки, планку с пуговицами — это оказывается совсем не сложно. Но потом край утюга задевает костяную пуговицу, и пуговица отскакивает и падает на стол, совершенно бесшумно. Я удерживаюсь от крика и не привлекаю внимания к оторванной пуговице и к дыре размером с горошину, оставшейся на ее месте. Я просто отодвигаю рубашку на край гладильной доски и незаметно подбираю пуговицу. Когда она оказывается у меня в кармане, я глажу рукава и спину и складываю рубашку в идеальный квадрат. Кусок с дыркой я заворачиваю внутрь, подальше от глаз.
Я перехожу ко второй рубашке, крахмалю ее, глажу и складываю, кладу на ту, что с дырой. Добавив к стопке третий квадрат хрустящей ткани, я гордо думаю, что работаю не медленнее других, опытных прачек. Хватая еще одну рубашку, я нагло фыркаю. Беру утюг с печки, скребу его кирпичом, брызгаю крахмал и думаю, как бы мне заменить эту гофрированную рубашку на простую. Но сделать это, не разозлив прачек, невозможно. Я опускаю утюг на рюши, понимая, что у меня получится только измять все окончательно. Так и случается. Я добавляю еще крахмала и думаю, как бы положить рубашку так, чтобы под утюг попали только рюши. Это вроде бы срабатывает, но под моим утюгом все равно остаются мерзкие складки. Больше крахмала, больше жара. Наваливаюсь на утюг всем весом. Держу, чтобы складки расправились.
— Антуанетта! — вопит бородатая прачка и хватает мой утюг. Поднимает его над головой, собираясь меня ударить. Я закрываюсь руками.
— Месье Гийо! — кричит она. — Месье Гийо! Эта дурища сожгла хорошую рубашку!
Он уже стоит у гладильной доски и смотрит на обгоревшие рюши, касается почерневшей ткани. Потом отворачивает воротник и изучает цветную нитку, пришитую с изнанки.
— Месье Бертье, — говорит он. — Его экономка чиненую не примет.
Я смотрю на свои потертые туфли. За неделю стояния в мыльной воде их кожа намокла и пошла пятнами. Бородатая прачка ворошит мою стопку рубашек.
— Посмотрим-ка.
Она хватает одну, затем вторую, и лицо ее искажается от злости. Ни складок. Ни пятен крахмала. Воротнички выглажены с обеих сторон одинаково. Но потом она поднимает самую первую рубашку и тычет в дыру толстым пальцем.
— А пуговица где? — спрашивает она.
— Не знаю.
— Ах, не знаешь?
Я качаю головой, чувствуя тяжесть оторванной пуговицы в кармане. Месье Гийо изучает оставшиеся на рубашке пуговицы и мрачно смотрит на меня.
— Мадемуазель Антуанетта, я удерживаю недельную плату, чтобы зачинить эту дыру, пришить новую пуговицу и заменить сожженную рубашку.
— Это еще мало, — добавляет бородатая.
Я все смотрю на туфли, зная, что одного взгляда на ее довольную рожу мне будет достаточно, чтобы сорваться. Странно, что я еще молчу, хотя на меня смотрит столько людей. Но я не позволю, чтобы меня снова несправедливо выгнали. Сначала я заберу то, что мне причитается. Я киваю месье Гийо и чувствую что-то вроде гордости, как будто победила в ссоре. Он отгоняет меня от гладильной доски, велев вытереть отжимную машину, пока другие заканчивают.
— Спасибо за вашу доброту. — Я легонько приседаю.
Месье Гийо возвращается в свою будку. Прачки, которые ничего мне не объяснили, гладят дальше. Я иду мимо них и бросаю на бородатую такой взгляд, что она отводит глаза. Беру ведро и по пути к крану достаю из стопки готового к отправке белья три рубашки и ажурный лифчик со всякими кружевами и лентами. Эмилю будет все равно, что я грязная под таким шелком.
Я легко переправляю украденные вещи из ведра в переулок за прачечной, потому что единственный кран находится на дальней сторона котла, а котел закрывает дверь в переулок от глаз старого Гийо. Если он догадается, что это я взяла, и в понедельник выгонит меня на улицу, мне будет плевать. У меня в кармане будут звенеть монеты. Я выручу их в ломбарде, заложив туда все эти рубашки. Этого хватит, чтобы покрыть долг старого Гийо передо мной. Я стараюсь не думать о Мари, лицо которой осветилось, когда я сказала, что пойду в прачечную вместе с маман. Как она расстроится, если меня выгонят.
Опаздывая, я со всех ног бегу пять кварталов, отделяющие рю де Дуэ от брассери на рю Мартир, где меня ждет Эмиль. Вечер прохладный, а кружевной лифчик по ощущениям как холодная вода. Как по мне, тепла от шелкового белья никакого. Оно нужно, только чтобы распалить парня. Эмиля. Как я скучаю по старому дивану в Амбигю, по нашему теплому местечку, по подушке под спиной, по часу между третьей и седьмой картинами. Теперь мне достаются только переулки, лестницы, а один раз даже туалет в кабаре у Пляс Пигаль. Странно, но гораздо проще ценить то, чего у тебя больше нет. Эмиль велит мне не беспокоиться, говорит, что скоро покажет мне зелень и водопады Булонского леса. И мою голую спину будет ласкать мягкая весенняя травка.
Не успев дойти до дверей брассери, я вижу его, Колетт и Пьера Жиля. Они уходят.
— Эмиль! — кричу я, и мне становится больно оттого, что он меня не подождал.
Он оборачивается, бежит назад. Обнимает меня за шею и прижимает к груди. Я чувствую тепло его губ на волосах, запах пива и табака от его дыхания.
— Ты ушел? — говорю я.
— Я ждал больше часа. — Он отступает на шаг и ухмыляется. Он пьян.
— Меня смотритель задержал.
— Это же просто прачечная, Антуанетта, — говорит Эмиль, очевидно имея в виду, что мне стоило шваркнуть утюг на гладилку и удалиться.
— Он задолжал мне недельную плату.
Я не стану объяснять, что не получила ни единого су. Вместо этого я рассказываю о бородатой женщине в надежде, что все посмеются. Не дождавшись этого, я меняю тактику:
— Посмотрите-ка сюда, — и распахиваю шаль, показывая краешек кружева.
Эмиль тут же хватает меня за грудь, ощупывает ее, а потом целует меня в губы. Дыхание его становится рваным. Я чувствую, какую власть имею над ним, и недельная усталость исчезает. Я отвечаю на поцелуй.