"Галерея абсурда" Мемуары старой тетради

Гарандин Олег

Движение само по себе – вещь казалось бы тоже весьма неопределенная на первый взгляд потому, как не безусловно «всюду», и уж тем более «не везде», можно в точности дать определение тому или иному объекту – движется ли он фактически или только в нашем представлении о том, или стоит на месте. Ведь зачастую и в основном, в большинстве случаев, происходит именно так (и в частности, и в общей аббревиатуре сдвига в какую угодно плоскость), что только тогда, когда мы находимся в так называемом «стоячем» положении и находимся в нем «целиком и полностью», и возникает у нас понимание того, что все вокруг нас «движется». Но так ли это? Сразу приводим для наглядности самый настоящий наглядный пример: Музимбоик Осикин, как известно «мус», как принято считать по пальцам, с большой буквы (у него и в фамилии все буквы начинаются с «большой»), измерил однажды расстояние с помощью самого обыкновенного существительного «лапта» да еще с помощью не более сложного и доступного существительного «море», расстояние между своими штиблетами и глубинной сутью классической литературы. После этих его кропотливых и добросовестных измерений сумма естественным образом дала свой результат. Но он этот результат постеснялся взять. Или, личная не предрасположенность к тому или иному действию, приводит иногда самого индивидуума к нулю. То есть – отсутствию искомой композиции, поскольку в данном случае принять ее не может из присутствия в нем некоей величины в виде «стеснительности», о которой он, по-видимому, позабыл.

Далее, нужно еще здесь сказать о том, что понимание своего «стоячего» положения тоже ведь не всегда безусловно бывает «осязаемым и понятным», и зачастую сопряжено оно со многими и не малыми подозрениями. Какая масса у этих подозрений в килограммах, вопрос конечно тоже исключительно важным бывает, но прежде всего здесь следует поначалу уметь разобраться именно с количеством подозрений. Количество – большое. Штук по восемь, а то и по девять подозрений может появиться в одну минуту времени, и здесь важно так же понять, с какого именно подозрения начинать капаться и разбираться в проблеме, соответственно. Вопрос «стоим мы или идем» для очень многих исследователей (и такое мнение бытует и по

сей день) чаще всего представлялся сугубо риторическим. Но, во-первых, с каких это пор понятие «риторика» стало нести в себе «минимум» смысла, и с каких это пор под словом «риторический» стало пониматься нечто не совсем важное и второстепенное? (Отвечу сразу же: с тех самых пор это «пошло», когда некто «замшевый», сказал, что говорить правильно не обязательно. Причем, под словом «правильно» он не находил никакой связи с понятием «точно»). Во-вторых, суть такого отношения к количеству посредством выбора подозрения наиболее «важного» из суммы родившихся подозрений, определить не всегда бывает легко, поскольку в иных случаях сами подозрения могут оказаться одного удельного веса и потому само понятие «выбор» не достаточно оказывается эффективным. Порой бывает, что все восемь или девять штук таких нахохлившихся подозрений приходится складывать в одну сомнительную коробку (чаще всего от торшера) и с помощью гуталина и ваксы расчищать себе путь к истинному пониманию проблемы. И в-третьих, никому и никогда еще не было понятно (и в таком плачевном состоянии пребывает и поныне аналитическая сторона вопросов), что именно «важней» в таком положении – то положение, когда мы, ни с того ни с сего, «стоим», и не находим в этом состоянии ничего плохого, и тогда все вокруг нас начинает удивительным и чудесным образом вертеться; или когда мы сами начинаем не менее удивительным образом вертеться, а, следовательно, тогда все то, что находится вокруг нас – стремится остановиться? Последний вопрос уже вовсе и ни коим образом нельзя назвать «второстепенным», поскольку не ответив на него точно и конкретно, и другие два вопроса неминуемо потеряют всякую разумную основу. Предположим – «стоим», но в каком смысле и где? Если «стоим» в каком-то «одном» месте, и находимся при этом «не пойми где», то это означает не много не мало, что «стоя» во втором месте или в третьем, мы вполне можем обрести уже иную уверенность в своем местонахождении, чем тогда, когда находимся, к примеру, «где-то». Следующая проблема состоит в том немаловажном разъяснении – «стоим на чем?» – тоже, надо заметить, не всегда оно ясно бывает, согласимся. Если «на своем стоим» – это еще – куда ни шло – много сразу же появляется преимуществ и удобностей, если место знакомое и привычное. А если стоим, к примеру, на 2-ой Фарватерной чуть не доходя восточного угла Телеграфа (гиблое место – там вечно выкапывают грунт) – что тогда? Тогда, как видим, здесь к понятию «риторика» вдруг может примешаться не менее широкое в этом смысле, и не такое сквозное, как нам хотелось бы, понятие «диалектика». А это уже, без шуток говоря – не сыр в масле какой-нибудь, и не орехи какие-нибудь. которые можно «риторически» намазывать на что попало и запросто их щелкать! Поскольку без диалектики, без правильного и точного разъяснения «что это такое» и «где должна быть применима» (а применима она должна быть везде) никакую ни «химию» ни «физику» никто не поймет потому, как совершенно становится не понятно «что именно» под теми или иными дисциплинами понимается. Тут уже вылезают, если можно так выразиться, проблемы посерьезней. И здесь же, в смысле этого самого «не движения», ведь существует, к тому же, невероятное количество похожих ситуаций в виде «сидим», «лежим», «молчим», «висим», «не глядим» и «в ус не дуем» – что его, это «не движение» непосредственным образом «диалектически» характеризуют. И ведь сама эта как бы естественная и всем давно привычная разность положений, если посмотреть на нее более пристально, ведь – ужасна! Да, к тому же, не всегда оно и получается понять, особенно в свете последних событий с водопадом и Валисасом Валундриком, потому, как тот же Попарон Попагор в отсутствии Шестикоса Валундра, может вполне и абсолютно не заметить того, что когда сам стоит или лежит где-нибудь – все вокруг него начинает вертеться! Иногда – ничего подобного и не происходит совсем! И это еще самый что ни на есть щадящий пример аналитического ханжества, которое теперь в ходу и на слуху у каждого аналитика, – но не надо забывать, что есть ведь еще и Булдыжный, взявший себе некогда привычку, как ни в чем ни было и особенно по четвергам, и когда на нем прочные брюки, забираться высоко на дуб кристофер и подолгу сидеть на нем. Оттуда, из чащи, надо заметить, вообще мало чего видать, и совершенно ничего не слышно, когда на ветках сидишь, и вертится ли что-либо в его окружении или нет – совсем уже неизвестно? Словом, не до формул. А двумя словами сказать – не до «второстепенной значимости». Здесь каждая значимость важна, можно сказать, априори в самом каркасе мироположений. И все это надо учитывать категорически. (Упало Ньютону на голову яблоко – ну и что? Надо обязательно знать – какое яблоко (сорт); когда именно и в силу каких обстоятельств – упало; почему упало именно на голову Ньютону?; исходя из каких своих собственных «глубинных» соображений он вывел свою формулу?; и с какой стати все кому ни лень начали примеривать ее повсеместно и зачастую именно там, где она не работает?)

Далее, допустим, нам удалось все собрать в единый целостный и отвечающий всем нужным здесь требованиям, организм в состоянии покоя, полностью в том уверится, найдя все «за» и «против» настоящего положения, и выгнать, в конце концов, того непонятливого и слишком разговорчивого в таком положении карабинера за ограду в поле. Можно ли здесь быть уверенным в том, что понятие «движение» станет вдруг раскрывать перед нами закрытые двери и с распростертыми объятиями вынесет нам из дому каравай? Ничуть. Линия ни в коем случае не станет от своего ожидания лучше и выносливее, чем была, пока мы приноравливались запустить ее длину на полную мощность. Надо здесь трезво понимать, что само движение не всегда бывает привычным ее состоянием, не всегда оно ей нужно. И здесь важно еще поймать, к тому же, и некоторый подходящий в своей сути для нее момент – не пропустить его – чтобы само действие этой «линии» не стало для нее насильственным отображением на ней эгоистических, в сущности, желаний оппонента. И вот, предположим, оппонент добился, таки, своего, настоял, таки, на своем, и полностью преодолел свое собственное желание, как можно дольше оставаться в состоянии покоя, и все-таки решился на это свое «понимание» движения и – дошел до него. Что тогда? И вот только тогда, только уже после стольких отождествлений и переосмыслений настоящего, видимого момента происходящего вокруг, непосредственно учитывая и саму сутью «настоящего», мы вправе надеяться на дальнейшее развитие событий. И вот только тогда вправе теперь задать два следующие вопроса относительно уже движения: «куда» и «зачем»?

И, казалось бы, понимание «куда» без следующего должного обязательно здесь следовать за ним понимания «зачем», так же не должно нести в себе ничего значимого и конкретного в последующем развитии динамики данного положения потому, как понимание «куда» и «зачем» – это основополагающее единство. Но и здесь не следует торопиться – не в одной конкретике дело. Повторим: мы еще никуда не идем, а только собираемся идти – очень важный момент, на который необходимо и прежде всего, обратить свое пристальное внимание. Даже можно сказать – еще даже «не собираемся» никуда идти. «Сборы» они ведь тоже, как и любые другие, здесь, преждевременные поползновения к скорому выводу, за счет которого возможно будет целиком понять смысл понятия «движения», скорее отдаляют исследователя от нужной цели, уводят он нее к тому же «покою», нежели приближают к ней. Или, говоря другими словами, прежде чем приблизится к такому всеохватывающему и невероятно еще сложному в данном положении понятию «куда и зачем», необходимо не только выкинуть из головы всяческие вперед-сосущиие и привлекательные по самой слащавости этой привлекательности, тихие вопли в виде «надежд», но и выкинуть еще массу других не менее приторных мантр, способствующих убеждению, что таковой вопрос уместен, а, следовательно, возможно применить следующее к нему действие. Ничего еще невозможно применить, или другими словами говоря – нельзя. И даже говорить об этом пока не стоит. Мало того, двигательно-речевой аппарат потому и пишется вместе потому, что «ходить» и «говорить» надо тоже уметь вместе и «в ладу», или хотя бы пытаться уметь соединить в одну практическую и безусловную близость свои возможности, данные изначально, с теми, которые существуют теперь. Манчик Сипкин, если б ни был до такой степени прост, в своем рождении, мог бы наглядно показать самому апробированному скептику весьма впечатляющий набор наглядных примеров. Вот один из них: «Я иду по мостовой, и когда иду – пою», – поет он, когда идет. И он так всегда делает и шагает по мостовой очень весело. И вот это самое его действие и есть ни что иное, как яркий, конкретизированный пример полного понимания собственного местонахождения, свидетельствующий о том, что здесь на лицо полный самоконтроль координации движения, в полном сознании и понимании «ландшафта» местности и собственного нахождения в нем. Дело ведь совсем не в том, что от него иногда тухлятиной несет и прыщ на правой щеке. Дело совершенно не в этом...

Сопротивление линии

Сей сопромат, надо заметить, так же не в каждом революционном действии можно категорически усмотреть, и далеко не всюду, в силу множественных простраций и умозаключений, которые являются в прямой зависимости от направления «усматривания», его найти можно. Предположим или допустим, или только постараемся предположить, что «линия» нами уже по сходной цене «приобретена» и, допустим, или предположим, что усвоены нами «кое-какие» ее видимые невооруженным глазом движения (о движении, как таковом, в целом, говорить возможно только в том случае, когда имеем полное представление о завершенности движения – то есть, «знаем» его путь и конечную цель). Но ведь и тогда даже, применимо к состоянию «кое-какие», данное положение вполне может оказаться обоюдоостро по отношению к каждому конкретному выводу и не во всех случаях даст нам точную характеристику даже с одной его стороны. И тогда подходить к каким-либо умозаключениям относительно общих характеристик линий с учетом воздействия на них со стороны внешних предметов, безусловно, не окажется ни в коем случае лояльным, и необходимо будет подходить к этому воздействию так же с учетом и внутренних параметров. Так называемые, «внешние предметы», которые, в свою очередь, могут включать в себя некоторые «внутренние» составляющие «самой» этой линии («простые взаимосвязи») в той или иной мере сами подвержены влиянию извне «других» внешних предметов, находящихся уже непосредственно в «их» окружении, и их тоже совершенно нельзя сбрасывать со счетов по той простой причине, что они являются здесь совершенно «по месту» и многое категорически определяют. По причине же «сложной» (если говорить подробно), то следует так же не скидывать со счетов и то обстоятельство, когда «считает» все это не только тот, кто обязан «считать», но и во всеми любимой лавке Мерлуньи тоже считают – к примеру, Мельчиха Вукина, которую недавно взяли туда на эту должность, и которая может сосчитать все это совершенно «по-своему». Ее непосредственный счет так же надо будет учитывать в той же классификации. И здесь можно привести еще один немаловажный пример. Например, мы взяли, к примеру, линию в виде продолжительно-длинного куска арматуры, протяженностью, скажем, до высоты той же Спиридон-башни, и подняли ее вверх. Что получим? Получим, на завершении ее нечто похожее на букву «гугель». То есть, верхняя ее часть согнется под определенным углом, и угол этот уже соответственно возымеет свое собственное воздействие, образно говоря, «на какие угодно округлости».

В свое время логик Геозгок Плямбу известный по всему периметру концептуальных теорий, как в 23 степени посвящения авиатор конкретики мысли, охарактеризовал данную способность «сгибаться» посредством воздействия на оконечник арматуры не только со стороны тех самых «внешних предметов», которые находятся рядом с линией и гнут ее, но и со стороны многих и многих «посторонних взглядов», которые тоже, в свою непосредственную очередь, «умножают ей цену». То есть, «взгляды» тоже имеют некоторую фактическую, а далеко не схоластическую, составляющую в виде механического воздействия радужной оболочки зрачка на предмет, и вполне способны повлиять на него с не меньшей силой. Где «меньше», где «больше» – мы не будем сейчас о том рассуждать – есть специальная литература в свободном доступе, где все эти положения рассмотрены самым тщательным образом, с теоретическими примерами, прикладными опровержениями и наоборот. Важно здесь – «как посмотреть»! И кто теперь может возразить, что «взгляды» не несут в себе никакого практического смысла, когда некогда Гаврик Шиштейн, как известно, в своей не дюжей сообразительности находясь, и сначала «спостулировав» из портмоне Лорентца некое «преобразование», а после выгнав его самого из своего дома рассуждений, вывел из этого «постулирования» совершенно «идиотские, но «интересные» вещи»?! После чего становится уже абсолютно ясно, что эти самые «взгляды» иногда бывают по своей увесистости гораздо более привлекательными, чем самые прочные закономерности, а иногда даже сами эти закономерности. манипулируя ими, определяют. Важно – чьи именно эти «взгляды», куда направлены и с какой целью? Ведь, к примеру, если, например, Пипип Севряжный держит арматуру в руке, и держит ее крепко, и если смотрит на это «держание», допустим, Мимункус Мимикрий во всей своей сосредоточенности взгляда, то угол наклона оконечника арматуры будет составлять ни много ни мало – 20 градусов. А вот если держит арматуру Дидолон Фарамон, и держит ее на носу, и смотрит на все это панибратство Бездон Томский, то угол наклона будет составлять уже не 20 каких-нибудь градусов, как в предыдущем варианте, а 30 градусов восточной долготы, и, соответственно, 40 градусов западной широты. А это вам – не приблизительности какие-нибудь, до которых привык доходить каждый уважающий себя скептик или Сысой, никогда не уточняющий, впрочем, «на сколько» приблизительно! Во-вторых, гравитационная составляющая... Но об этом довольно было сказано в «принципах гравитационных составляющих» всех мастей и природ, составляющих, как знаем, достаточно большое количество томов научной литературы о том, что, например, у «колеса» – одна гравитационная составляющая, а, вот, у «пальмы» в березовом лесу – другая. Или почему Мазундор Постомон ходит подпрыгивая, а, вот, Вогроном Поримский так не ходит? Да потому, что у них разные гравитационные составляющие! Бывали ведь такие случаи, что и сам Шестикос Валундр летит, бывало, летит гуда глаза глядят, а прилетит обычно туда, куда и не смотрел даже. Потом, ведь, еще и не маловажно здесь – в каком настроении находится тот или иной воодушевленный или не воодушевленный предмет действительности, и, следовательно, такими же и получатся результаты. Если, к примеру, в угрюмом настроении был или, там, в состоянии выпачканного глиной мыска ботинка находился – не только гравитационная составляющая может изменится в какую угодно сторону, но и сама реальная обстановка в данный момент времени вполне может выйти другим своим концом напротив – к веселью. Сами же «воздействия», говоря простыми словами, никогда не следует рассматривать в отношении между одним предметом и другим – следует их рассматривать в отношении «ко многим другим» предметам, которые могут находиться в этот момент времени рядом (и такие дисциплины, как «физика» и «химия», рассматривать в отдельности сподобится разве что Манчик Сипкин). Потому, как коль есть у нас кол в поле зрения, и есть у нас в поле зрения луг или какой-нибудь другой похожий цветущий оазис, следует рассматривать и их воздействие на тот же кусок экспериментальной арматуры. И т.д. А то получается не совсем понятно в конечном итоге, а в некоторых случаях получается так, что ничего в конечном итоге – непонятно «вообще». Значит, если есть у нас опытный пример и по этому опытному примеру видно, что гвоздь под воздействием молотка входит в стену и на основании этого действия можно будет оперировать к физическим характеристикам этого взаимодействия, учитывая только физические параметры «гвоздя» и «молотка», значит ли это то, что мы полностью осведомлены о других обстоятельствах этого «вколачивания» и имеем полное право делать выводы на основании увиденного? Нет – не осведомлены, и права такого не имеем – другие «внешние предметы» тоже здесь имеют свое воздействие. Значит ли, при этом, что если мы не осведомлены о существовании воздействия на них со стороны «других» внешних предметов, что – их нет? Нет, не значит. Поскольку такие предметы в их окружении существуют. Тогда какие выводы можно сделать при этом? Только – ошибочные. То есть – не везде этот пример применим и примеряем воочую, и потому выводов никаких здесь делать не обязательно. Но существует, как всегда, (и всегда существовала) четкая установка противоречить данным утверждениям. Мол, хухры-мухры, – есть основания. Но данное возражение не выдерживает никакой критики. Нет никаких оснований противоречить данному утверждению потому, как само основание этого «данного» утверждения зиждется на здравом смысле. Где мы видели такой молоток, который не понимал бы сути гвоздя? Тогда отчего, когда мы противоречим данному утверждению, главным резоном нашим является лишь однобокая суть нашего собственного понимания, чем и довольствуемся? Все это антилогично. Или, если говорить проще, суть подобных взаимодействий только тогда станет ясна и не вызовет никаких последующих сомнений, когда сам оппонент найдет в себе самом способность соответствовать тем предметам окружающей действительности и отыщет в себе самом данные свойства и отображения. Ведь если мы забиваем гвоздь в четверг вечером перед наступлением Сатунчака Хвита Ховота, и забиваем его полностью и всецело, то при наступлении на следующий день, предположим, Дульского Проема или Сатунчаковской Пустоши, результат данного действия может оказаться таковым, когда острие гвоздя вполне может вылезти своим острым концом с изнанки времени Монаты Жо, и пронизав все существующие на данным момент времени гласные в отглагольных прилагательных, пронизав их насквозь, показать себя совершенно в ином ракурсе. И, причем, вовсе не обязательно, что после такого не санкционированного пронизывающего появления острия гвоздя на плоскости стены в каморке Роту, Кацусская повесит на него свой оренбургский платок. Не безусловно!

Да и само понятие оппонент, надо сказать, здесь, уже само по себе подразумевает под собой «некое», можно сказать, сопротивление...

И, вот, «что», на самом деле будет-то, когда время уткнется в Параллельный Тупик Хвита Хавота и Марта придет?

Лист 3 Гости

Словоблудие это своего рода

тоже – философия.

– Вот вы хотели в прошлый раз рассказать историю с гостями, а никто ничего не дождался.

– У нас разговор конфиденциальный?

– Неминуемо!

– Тогда расскажу сначала о том, что происходило в это утро до прибытия гостей и чем это прибытие закончилось.

– Отбытием, надо полагать.

– Точно так. Был обычный будний день. И, вот, представьте – две пластины по бокам пролегают, внутри, между боков, что-то загадочное белеет, вроде густого насыщенного пара, и пар этот вьется. Представили?

– Предположим.

– Связи на виду самые благоприятные выходят: сирень цветет, весна, хоровод веселый и, как будто, слышно в лесу прятки. И вот Калгузбуд Окосава и Постромон Риссин подходят с двух сторон по краям, берутся за эти края, раздвигают по краям обе стороны и раскрывают самую глубинную матрицу, как под пыткой... А там – свадьба.

– Ух, ты!

– И, на этот счет, как знаем, всегда бывал не приятный и громкий разговор у Шестикоса и Роту по отношению к эпизодам Балбуды, а Чиськин Цезарь смеялся и говорил «кизим».

– Ну, насчет Чискина высказываний – это старая история. А вот насчет этого «тандема» – удивили!

– Что в этом удивительного? Они всегда – большие спорщики. Для виду, конечно, и ничего, как есть, вокруг их не изменится. И потому, Роту иногда молчит, когда Мяткин задирает публику. А та только что размахнется аплодировать Мяткину, только что почувствует некий прилив восторженных чувств, Шестикос Валундр не противоречит, смотрит на все благосклонно и утюга не трогает. Роту вроде молчит. Но как только видит, что дело вплотную подошло к овации, и овация сильно приблизилась, хочет Роту поднять свист – в протест новой редакции Балбуды (старая больше нравится), – но в это время бьет пушка с набережной и свиста не слышно. Шестикос полон, допустим, мысленных оваций, весел и впечатлен внутренне, но показать этот Бахчисарайский фонтан в своей натуре пока не может – права такого не имеет – и на вопрос Мяткина «какой город может быть без заборов?» – тоже молчит. Но, как только начнет приближаться рука его к руке, чтоб выдать не то, чтобы щуку, а целого сома – в ответ – пушка. И т.д. И даже тогда, когда после происшествий Роту уляжется спать и станет уже засыпать, а ему на ухо кто-то спросит – «кто вчера в третьем часу дня сказал что половина первого?» – пушка; «кому запретили чулки носить на носу?» – опять пушка; «кто десять фонарей на 2-ой Фарватерной зажег в одном месте?» – пушка, – тогда вот и не слышно от него абсолютно никаких ответов и «рассержен» ли он или «не рассержен» – никому неизвестно. Такие они и бывают закономерности по праздничкам.

– Это мы знаем.

– Случайности они ведь когда происходят? – спросил тогда, подпивши за столом, Лифоп Камушкин Ведора Тудора-Черпинского, вылупившись. Видор Турод Черипский испугавшись, закричал: «А!» – обычная его, сатунчаковская еще реакция на повторения. Тогда Лифоп еще больше вылупившись из яйца, сам ответил: «Всегда». Видор Тудор Черпинский, конечно, не выдержав этой атаки, спрятался, как обычно, за чью-то спину. Но тогда Лифоп зашел сзади, в арьергард и сам же ответил: «Случайности происходят тогда только, когда конь-Мартрадор берет ферзя при полном отсутствии возможности его взять, а после начинает сдаваться; когда через промолинейнейшую мысль о том же Хохока Мундорока стяжательстве насквозь просматривается утопия его рождения; и еще тогда происходят случайности, когда совсем дамским оказывается тот умысел и тот смысл, когда хошь ни хошь, спина потная. Так-то…»