Галиндес
Шрифт:
– Какая простодушная! Еще остались простодушные. Простодушные глупцы. Их можно пожалеть.
Он испугался, что Джудит услышит его, и на цыпочках подошел к двери ее комнаты – посмотреть, не проснулась ли женщина. Но там никого не было, даже кровать не сохранила вмятин ее тела. Нигде не было видно ее одежды; исчезла и дорожная сумка, но под бутылкой «Олд Кроу» лежала записка. «Я отправилась искать себе комнату. Прощай, скотина».
Он ничего не сделал. Абсолютно. Он просто не был уверен в своем аппетите и не очень доверял своей памяти. Но сейчас ему хотелось, чтобы женщина оказалась рядом, лежала, закрывшись простыней среди сбитых простыней,
– Старые мумии снова нужны.
– Просто богатые тоже плачут, донья Кармен.
– Я не знают, Вольтер, плачут ли богатые, но я рыдаю не останавливаясь, с самого начала сериала.
– Плакать полезно для здоровья, донья Кармен.
– Но не столько же.
– Вы не приготовите мне чашечку кофе и рюмочку рома?
– В такую рань и в ваши-то годы!
– Именно поэтому, донья Кармен. Тогда кровь у меня с самого утра будет быстрее бежать по венам.
– Но я еще больше плакала из-за этих бедных женщин, дон Вольтер.
– Из-за каких женщин?
– Как? Вы даже не знаете? Да опять эти несчастные иммигранты. Какое-то судно перевозило нелегально женщин с Мартиники, и недалеко от берега их спустили на воду в деревянных ящиках. И до берега живыми добрались только шесть, а двенадцать захлебнулись.
– Ну, иммигранты с Мартиники – это, кажется, в первый раз.
– Вся Америка мечтает попасть в Майами.
– На всех у нас тут места нет. Чем больше их сожрут акулы, тем лучше.
– Какой вы злой, ужасно злой, Вольтер. Разве сами вы когда-то не точно так же оказались здесь?
– Когда я приехал, тут никого не было, кроме гринго. Ну, еще, может, горстка кубинцев и басков, обожающих играть в мяч. Поэтому-то я сюда и приехал, донья Кармен, – вы же знаете, как я люблю это дело: меня невозможно вытащить из клуба. Поэтому я тут и увяз, а Майами для меня оказалось болотом, где я живу уже сорок лет. Когда я сюда приехал, тут даже улицы еще не были заасфальтированы.
– Ну, судя по вашему виду, вам тут неплохо жилось: вон у вас кожа какая молодая, да и стать, как у танцора. Это в ваши-то годы!
Вольтер засмеялся, блеснув белоснежными вставными зубами, казавшимися особенно белыми на смуглом лице, изборожденном морщинами. Он отпил маленький глоточек рома, а остальное вылил в кофе, добавив туда же два кусочка сахара.
– Как вы эту смесь называете?
– Чертова. Так делают в Испании, и лучшего тонизирующего средства не существует.
– Как я вам завидую, дон Вольтер, вы столько стран повидали. А я вот только и знаю, что Майами да Сагуа. Ну один раз, когда замуж вышла, ездила в Гавану, познакомилась с крестным мужа.
– Пока эти бородачи не пришли, я бывал в Гаване каждую неделю, как в предместье Майами. Останавливался всегда в «Ривьере», на набережной, там был игорный зал; а иногда шел в Галисийский центр выпить «Горящей Испании».
– А это что за диковина, дон Вольтер?
– Коньяк с сидром. Мне всегда нравились всякие смеси, донья Кармен, – во мне самом
– Мой муж, царствие ему небесное, пока мы не перебрались сюда из-за этих бородачей, работал на тростниковых плантациях, а я была белошвейкой. Руки у меня были золотые, и ко мне ездили отовсюду, даже важные господа.
– А я-то думал, донья Кармен, что вы при церкви свечами до иконками торговали.
– Я? – Мулатка перекрестилась, еле сдерживая смех. – Что-то вы сегодня язвительный, дон Вольтер. Да у меня в доме один-единственный образочек Божьей Матери! Я поставила возле него орхидею, которую мне сын привез с экскурсии, на которую ездил в прошлые выходные.
– Я смотрю, вы сегодня за словом в карман не лезете.
– А что ж! А вот с вас, дон Вольтер, если вы и дальше будете злословить, я возьму деньги и за ром, и за кофеек, хотя очень вас уважаю.
Он надвинул поглубже, почти на глаза, соломенную шляпу, застегнул плотно облегавшую тело белую куртку, внимательно осмотрел начищенные до блеска ботинки и вытер бумажной салфеткой седые усы.
– Схожу-ка я в парк, посмотрю, как играют в шахматы, и заодно пройдусь: врач говорит, что надо больше двигаться – тогда кровь быстрее будет бегать по жилам. Я бы хотел хорошо выглядеть в свой последний час.
– Господи помилуй!
А старик ловко, как танцор, сделал несколько па, весело напевая сам себе:
За любовь любовью платят — И не зря так говорят, Но того, что потеряешь, Не отыщешь никогда. Никаким богатством мира Не вернуть любви минувшей, Верной, словно эти скалы, Чистой, как в реке вода. А поэтому не думай, Будто я тебя забуду…И так, напевая, вышел на улицу, а вслед ему летело восхищение доньи Кармен:
– Чертов старик, сколько обаяния!
Ища подтверждения своим словам, она оглядела людей за столиками, но те едва повернули головы в сторону дона Вольтера: молодые латиноамериканцы, занятые исключительно едой. Они ловко подхватывали вилками тушеную фасоль с рисом, так что брызги жира оседали на их футболках с изображением Барри Манилоу, Брюса Спрингстина или с эмблемой «Пумы». А дон Вольтер уже был на улице: поздоровался с владельцем похоронного бюро, который обмахивался от жары веткой, и пошел дальше, не взглянув на витрину, где были выставлены религиозные книги, фигурки святых и лежали листовки, обличающие Фиделя Кастро. Запах жаркого из открытых окон кубинских ресторанов мешался с запахом садовых цветов, особенно терпким после недавнего дождя. Дон Вольтер прикрыл глаза, дав себе слово, что не соблазнится, хотя ему очень хотелось отведать и тушеной фасоли, и острого креольского жаркого, и омаров, и креветок с рисом, и, конечно, моллюсков под соусом из ромового ликера. Скорее бы дойти до Восьмой улицы – тогда его перестанут искушать вкусные запахи.