Галиндес
Шрифт:
– Если нам придется вступать в игру напрямую, кто будет руководить группой?
– Я.
Мужчина благодарно отмечает, что его сотрудники удивлены. Любому покажется странным, что его, одного из самых опытных зональных руководителей, направляют возглавить оперативную группу.
– Ого, какое этому придают значение!
– Просто снимают с себя ответственность.
Они поднимаются, несколько разочарованные, поигрывая мускулами, слишком тренированными, чтобы долгое время оставаться в бездействии. Когда они выходят, их гибкие, агрессивные фигуры отчетливо проступают под небрежной одеждой служащих, вызванных на работу в воскресенье, – спортивная обувь на толстой мягкой подошве, три кота с настороженными взглядами возвращаются в спокойный воскресный Бруклин. Оставшись один, приземистый лысый человек доедает бутерброды и снова выдвигает ящик письменного стола. Там остались еще две банки,
– Ты, как шкаф, Эдвард, ты похож на шкаф. У тебя внешность гиппопотама, а душа на самом деле нежная.
В этом сходились все три его жены, хотя каждая из них выражала эту мысль по-своему.
Широкозадый гиппопотам уткнулся брюхом в тину. Он хоть и кажется неуязвим, всего лишь плоть и кровь он.– Литература много потеряла в твоем лице, Эдвард.
Он говорит это вслух, а потом подражает голосу Соумса:
– Литература много потеряла в твоем лице, Эдвард. Как жена, дети?
Он смеется и, встав из-за стола, подходит к окну, выбрасывает в пространство три пустые жестянки. Назад он возвращается тем же путем, что пришел, – через комнату, где застыли выключенные компьютеры, по коридору под пристальными взглядами часовых, и выходит на улицу, на полуденный солнечный свет.
Он быстро идет к конечной станции метро и, когда поезд подземки проносит его под каналом, смотрит на потолок вагона, думая о тоннах воды над своей головой. Покоренный хорошей погодой, он выходит в Гринич-Виллидж, шагает по улице среди неспешно прогуливающихся людей – они разглядывают витрины открытых в воскресенье магазинов электроники или ищут, где перекусить. Он не торопится, шагая с деревенской неспешностью или с зачарованной медлительностью туристов, неожиданно пораженных этими европейскими улицами, ставшими литературным и джазовым мифом, что прихотливо петляют и не имеют ничего общего с прямыми улицами Манхэттена. Тут прогуливались Эдгар По, Мелвилл, Генри Джеймс. На Вашингтон-сквер полно уличных артистов, и рядом с чернокожим клоуном, которого окружила кучка любопытствующих, показывает свое искусство акробат на велосипеде, а неподалеку собрались панки, у которых нет других зрителей, кроме них самих. Неожиданно приобретает академическую строгость Нью-Йоркский университет, и человек с отвращением на лице оборачивается, словно чуть было не наступил на бесформенную душу Нормана Рэдклиффа. Он оглядывается в поисках закусочной, а войдя туда, на секунду восхищенно замирает перед огромной горой гамбургеров. Купив гамбургер, с упоением впивается в него зубами, мечтая о том, чтобы это удовольствие длилось вечно: рот его заполняет кетчуп, а на зубах похрустывают лук и листья салата. Затем, проглотив все это, приступает к яблочному пирогу и крему, который поглощает ложками, быстро отправляя их в рот одну за другой. Он сыт и, чтобы унять легкий озноб, берет большую чашку кофе. Когда мужчина выходит из закусочной, Гринич-Виллидж уже опустел. В ресторанах полно народа, и за стеклами видны сидящие люди, которые поглощают блюда самых разнообразных кухонь – итальянской, китайской, индийской; люди, полностью отдавшиеся воскресной неге. Он проходит мимо арки на Вашингтон-сквер и оказывается на Пятой авеню. Теперь он снова в Нью-Йорке, и на горизонте виднеются небоскребы. Около дома № 30 он на минуту останавливается и разглядывает кирпичный фасад и дверь подъезда под навесом; мужчина оглядывается и представляет, как Галиндес ходил по этому тротуару. Возможно, у него была упругая походка, и при ходьбе он слегка покачивал головой, потому что мужчине смутно помнится: Галиндес был высок, с тонкой шеей, но с большой головой. Мужчина представляет две огромные черные руки на шее Галиндеса, и закрывает глаза, прогоняя это видение. Тут он вспоминает, что торопится, и подзывает такси. Сидя в машине, мужчина оборачивается, глядя на стремительно удаляющийся фасад дома № 30.
– Вас отвезти куда-нибудь или просто покатать по городу? – спрашивает таксист.
– К Мэдисон.
Это совсем близко, и таксист что-то раздраженно бурчит. Приземистый человек смотрит на свои ноги – скоро им стукнет шестьдесят – и вспоминает, как часто они устают, опухают, и на них проступают красные прожилки и узлы вен. Ноги благодарны ему за то, что он взял такси и дал им передохнуть, но снова возмущенно дают о себе знать, когда он вылезает из машины и идет к своему подъезду. Консьержа – не то индейца, не то чикано – не видно, и приземистый
– Эдвард?
– Джудит! Вот не ожидал!
– Эдвард…
Сев, она проводит рукой по лицу, которое еще бледнее ног, словно стирая с него остатки сна; понемногу лицо ее принимает обычное выражение, и женщина улыбается:
– Эдвард!
– Я думал, ты отсюда в двухсот милях.
– Я тебе объясню.
Мужчина пытается понять, доволен он или нет тем, что эта метиска снова вошла в его квартиру и в его жизнь.
– Устраивайся удобнее.
– Мне удобно. У меня была ужасная дорога.
Мужчина чувствует, как нижняя часть его тела напрягается при одном воспоминании о тех днях, когда эта обнаженная женщина лежала вот на этой софе.
– Почему ты меня не предупредила?
– Все вышло совершенно неожиданно, я тебе расскажу. Налей мне чего-нибудь. Бутылку виски я поставила на место.
Где может быть место у бутылки виски? И он вспоминает, что в квартире есть маленький бар – и даже со складной стойкой, забитой книгами и початыми бутылками. Вот он, в углу гостиной. Книги уже не свалены в беспорядке, стоят ровными рядами, их поддерживают бутылки.
– Я смотрю, ты хорошо потрудилась.
– Я поняла, что ты не скоро придешь, и мне стало скучно. Я или усаживалась думать, или принималась плакать, или скучала.
У нее большие, чуть покрасневшие глаза и крупные губы, слегка припухшие, в складке которых угадывается разочарование. Мужчина вздыхает и, превратившись на минуту в бармена, наливает «Олд Кроу» в два стакана. Ему не хочется идти на кухню, и он говорит:
– Я предпочитаю без льда. А ты?
– Я тоже.
Он протягивает ей стакан и усаживается напротив. Они неторопливо пьют. Мужчина пытается угадать, что же она ему расскажет; она думает о том, как все это рассказать.
– Могу я пожить у тебя несколько дней?
– Конечно.
Но она уловила нерешительность в его голосе.
– Я создам тебе проблемы? У тебя есть любовница?
– Нет. Дело не в этом. Ко мне приходит женщина убирать квартиру, хотя сегодня это было незаметно. Она приходит, по-моему, два раза в неделю. Ей велено не наводить безукоризненного порядка, у меня тут свой. На службе у меня все в безупречном порядке, а дома я этого не хочу.
– Прости, пожалуйста.
– Нет, ты все сделала правильно. Всему есть предел, и сегодня утром дом был похож на свинарник.
– Твоя экономка будет шокирована?
– Она не экономка. Это просто очень любопытная негритянка.
Он прикусывает язык, но слово «негритянка» уже сорвалось с его губ. Однако Джудит нисколько не обиделась.
– Ты можешь остаться на несколько дней, но пойми, что по роду моей работы я должен вести скромный образ жизни и ничем не выделяться.
– А где ты работаешь, Эдвард?
– Служба коммерческой информации. Я составляю коммерческие отчеты.
– У тебя книги, как у профессора в университете. Их немного, но такие заумные. Тут стихи. И между прочим, когда мы с тобой познакомились в Чикаго, ты сказал, что ты коммивояжер.
– Может быть, тогда я и был коммивояжером. В этом есть доля истины. Мне приходится много ездить.
– Я много раз была в этой квартире, но как-то не обращала на все это внимания: я же всегда заходила ненадолго. Я не хочу навязывать тебе своего общества, но мне нужно найти работу в Нью-Йорке. С Ричардом все кончено.