Галиндес
Шрифт:
– Что это тебе в голову взбрело в твои-то годы носить на груди телекрасавчиков, словно пятнадцатилетняя куколка?
– Это мне внук подарил на день рождения.
– Я бы не выходил на улицу, одетый как продавец газет.
– Ну, дон Вольтер, вы всегда одеты, как важная шишка.
– Да уж, сразу видно, что телевизор вы не смотрите.
– Почему же? Смотрю и наизусть знаю всех героев этой белиберды: и семейство Таббс, и лейтенанта Кастильо, – так? Но я смотрю это, потому что мне смешно, что именно они считают коррупцией, а ведь по этому
– А откуда вы знаете, дон Вольтер, что у него шелковые носки?
– Я имею обыкновение читать газеты, в отличие от вас. И меня не проведешь, Альберто: я приехал в Майами, когда тут еще улицы не были заасфальтированы.
– Один один.
– А вот так: один пять.
– У меня дубль, эта костяшка чернее самого черного негра.
– Когда тут еще не были заасфальтированы улицы – вот тогда была настоящая коррупция и банды, которые дырявили друг друга из «узи» на всех углах.
– Этого оружия тогда не было, Вольтер.
– Ну из другого. Но разве люди не стреляли без конца друг в друга из автоматов?
– Это было позднее.
– Это город гангстеров, он живет отмыванием денег наркобизнеса и за счет туризма.
– А что в этом плохого, Вольтер?
– Туристы видят здесь только солнце и пляжи и не замечают, сколько тут всякой дряни. Они считают, что это Таити, а это Бейрут.
– А что такое Бейрут?
– Столица Ливии.
– У меня есть дальний родственник из Ливана, и это в Африке.
– Шестерка дубль!
Это закричал Вольтер, который от избытка энтузиазма, а не от рассеянности, оставил без внимания географические познания Жерминаля. И так же внимательно поглядывал он на подходившего к ним невысокого человечка в обычном костюме и галстуке, который топорщился, как железный.
– А вот и человек с удавкой.
– Мы играем и не видим его.
В руках у человека был портрет, который он нес с таким видом, словно хотел преподнести его в дар отдыхающим, которые, впрочем, не обращали на него никакого внимания; какая-то женщина перекрестилась, когда он проходил, да один мужчина снял шляпу. Человек с портретом остановился около стола, где играли в шахматы, и игроки улыбнулись ему, но тут же снова с головой ушли в игру; человек сменил позу «смирно» на «вольно» и пошел дальше. Обо всем этом наблюдавший за ним исподтишка Вольтер сообщал приятелям:
– А теперь он с генералом в руках направляется к нам.
– Если вы начнете с ним разговаривать, дон Вольтер, он от нас не отцепится и испортит нам весь день. Мы знаем, как вам нравится его слушать.
Пока Жерминаль своими огромными ручищами перемешивал костяшки домино, дон Вольтер прикрыл глаза. Человек с портретом уже подошел к ним, приветствовал их легким наклоном головы и протянул им картонное изображение, уже в затертое и выцветшее
– Бедняжечка генерал, – заметил Вольтер, – хватит, дон Хосе Мануэль, расхаживать с ним, это не процессия в день Святого Сердца Господня.
– О генерале доне Фульхенсио Батисте уже почти забыли, и я, его последний солдат, буду показывать его изображение всем неблагодарным кубинцам, которые допустили, чтобы красные свергли генерала и опорочили его.
– Тут вы, безусловно, правы, но мне говорили, что вы даже не были знакомы с доном Фульхенсио.
– Я имел честь однажды пожать ему руку и переписывался с ним, когда тот находился в горестном изгнании.
– Изгнании – да, но не горестном, дон Хосе Мануэль.
– С того ужасного 1 января 1959 года, когда генерал был изгнан со своей родины, и до того рокового дня в 73-м, когда он почил на земле вероломной Испании, тоска снедала генерала, самого великого из кубинцев, живших в этом веке.
– Я свято чту память генерала, – встрял Альберто, – и в Майами нет кубинца, который бы не раскаивался в неблагодарности кубинского народа. Он был нужен нам тут, чтобы вернуть Кубу, а эмигрировать сначала в Санто-Доминго, а потом в Испанию было ошибкой.
– Ему бы никогда не дали визы.
– Не богохульствуйте, дон Вольтер.
– А вы думаете, янки – идиоты? Они никогда не сделают ставку на того, кто проиграл. Вы не знаете Истории, но так было всегда. Янки никогда не ставят на упавшую лошадь. У Батисты на Кубе было все, и он все проиграл – он даже не сумел умереть, как Трухильо.
Последний солдат генерала помрачнел и пробормотал:
– Он был слишком мягким. Если бы он перевешал всех, штурмовавших казарму «Монкада», мы бы тут не сидели.
Дон Вольтер встал и пожал человеку с портретом руку:
– Вот теперь вы начинаете говорить как солдат императора.
Сторонник Батисты ответил на рукопожатие и остался от этого нового диалектического выверта Вольтера в такой же растерянности, как все остальные. А Вольтер, сознавая произведенное впечатление и прикрывая от посторонних взглядов свои костяшки домино, разъяснил:
– Дон Хосе Мануэль Гарсиа, присутствующий здесь знаменосец Батисты, напоминает мне последнего солдата императора. Француза, не похожего на большинство французов – таких же легковесных, как их нижнее белье, – который каждый год, в день годовщины высадки Наполеона, бежавшего с Эльбы, надевал мундир императорского гусара и возлагал символический цветок к Дому Инвалидов в Париже. И так каждый год.
– Вы это видели?
– Я в Париже как дома, и у меня была записана точная дата высадки Наполеона…
– И вы ее помните, дон Вольтер?
– 1 марта 1815 года.
– Сколько знает этот человек!
– И вы сказали, что он каждый год надевал мундир императорского гусара и возлагал цветок?
Сторонник генерала Батисты заинтересовался, и дон Вольтер поднялся, чтобы обнять его:
– Пусть цветок вас не тревожит – портрета вполне достаточно.