Шрифт:
***
Монстры не дружат с людьми – монстры их убивают. Она такой жизни не просила, но раз ее сделали монстром против ее же воли, то и поступать она будет соответственно. Она слишком долго терпела, слишком сильно себя сдерживала, притворялась нормальным человеком, пыталась жить как раньше. А ради чего? Чтобы получать пинок за пинком? Чтобы в итоге лишиться того немногого, что представляет для нее какую-то ценность? Все это стало напоминать какую-то насмешку, глупую жестокую шутку, которой не видно конца. Она дала слабину, размякла, и ни к чему хорошему это не привело. Нет, так не пойдет, с нее довольно, и теперь она покажет, на что способна.
I
Галина Павловна Гирова родилась и выросла в безвестной деревне Ковтнюки. Конечно, Галиной Павловной ее никто никогда не называл – просто Галя. В Ковтнюках царила атмосфера фамильярности и амикошонства: человека величали либо по имени, либо по отчеству, либо по фамилии – только что-то одно, никаких сочетаний. Названия деревни Галя
К числу знатоков меры принадлежали и родители Гали – Павлик и Аллочка. Это были поистине жизнерадостные люди, завсегдатаи всех мероприятий, торжественных и не очень. Присутствие Павлика и Аллочки было залогом успеха любого праздника, они сами были ходячим праздником, он всюду носил с собой свою гитару, а она подпевала ему хоть и не профессионально, но вполне красиво, что вкупе с ее внешностью делало Аллочку в глазах охмелевших слушателей еще более привлекательной. Павлику завидовали все ковтнюковские мужики, ведь он присвоил себе первую красавицу на деревне, притом что сам он как-то особенно выгодно на фоне остальных претендентов не выделялся: были и позажиточнее, и побрутальнее, и, чего греха таить, поумнее. Невысокий, худощавый, курносый, кое-как закончил восемь классов (хотя последним он практически не отличался от основной массы мужского населения Ковтнюков, где действовало суровое правило 444: имея больше четырех четверок за четверть, ты рисковал быть списанным в разряд ботанов-изгоев. Как-то раз, в седьмом классе, у Павлика, к его собственному удивлению, а также к удивлению родителей, одноклассников и самого учителя, выставлявшего оценки, вышло пять четверок, и ему потом долго пришлось пояснять пацанам за эту оплошность и чуть ли не просить учителя перерисовать цифру). После армии Павлик устроился работать водителем в районный хлебозавод и на какие-то высокие должности никогда не претендовал.
В деревне задавались вопросом, чем таким он покорил Аллочку Воробьеву, и немудрено, что начали ходить слухи о том, что все дело в его анатомии, что природа одарила его выдающимся мужским достоинством или, выражаясь более простым, без замашек на аристократизм языком ковтнюковцев, у Павлика большой хуй. Те, что полюбопытнее, взялись проверить эту гипотезу. Метод был незамысловатый, а именно позвать Павлика в баню, но была одна загвоздка: не переносивший духоту Павлик эту процедуру не любил и всячески избегал. Трезвого подопытного уговорить пойти вместе в баню никак не удавалось, потому пришлось заманивать его после изрядного количества выпитого. Но и дальше нашлась другая трудность. Обычно все, как люди воспитанные, прикрывались в парилке полотенцами, Павлик не был исключением. Через его полотенце было ничего не разобрать, поэтому нужно было заставить Павлика от него избавиться. Просто же сдернуть с него это ненавистное одеяние никто не решался: мало ли что он о них подумает, а им потом еще с ним в одной деревне жить да в глаза ему смотреть. Все хуже стоявшая на ногах троица исследователей мужского тела Павлика разработала гениальный план. Поддавая пару, они сетовали на то, что в бане слишком душно, но видя, что Павлик (которому уже давно не мешало бы выйти на свежий воздух) не спешит снимать полотенце, начали поочередно снимать свои, как бы показывая ему, что в этом ничего такого нет и мужикам нечего стесняться друг перед другом. К тому моменту, когда плохо соображавший от спирта и жары Павлик наконец решился последовать примеру коварных товарищей и отодрать от себя прилипшее полотенце, те соображали не менее плохо и уже забыли о своей миссии раскрыть тайну Павликовой привлекательности и положить конец догадкам всех завистливых мужчин-ковтнюковцев, не добившихся руки и сердца, а заодно и прочих частей тела Аллочки. На утро никто так и не смог вспомнить, насколько велико бремя Павлика; ему же после бани было так плохо, что он зарекся впредь переступать порог подобных злачных мест. К досаде любопытных энтузиастов, гипотеза так и осталась ни подтвержденной, ни опровергнутой. Со временем большинство Аллочкиных воздыхателей успокоились и смирились с тем, что она принадлежит другому, но пара-тройка особенно отчаянных и настырных романтиков еще долго не оставляли своих попыток привлечь к себе внимание и отбить ее у Павлика. Пусть даже у этого курносого большой член – что, на минуточку, еще не точно – главное ведь не размер, а техника и старательность. Но какими бы доводами ни руководствовались поклонники Аллочки, она оставалась верна своему мужу, который, в свою очередь, оставался верен своему решению больше не ходить в баню.
Не все, однако, верили в крепкие семейные узы Павлика и Аллочки, которая с юных лет имела репутацию девушки ветреной и несерьезной. Более того, многие не понимали, почему она со своими природными данными не едет покорять столицу. Стройная большеглазая блондинка с алыми, будто всегда накрашенными губами скрывала свою красоту от мира в никому неизвестных Ковтнюках. От подобных разговоров и советов поехать попробовать себя в модельном бизнесе она всегда отнекивалась: «Что, без меня моделей мало? Таких, как я, сотни. И что я там буду делать? Мне и здесь хорошо». При всем своем патриотизме ковтнюковцы считали, что в столице Аллочке будет лучше (они всегда знали, что лучше для ближнего, в этом надо отдать им должное). С другой стороны, ее нежелание уезжать их негласно радовало, ведь в противном случае Ковтнюки лишились бы своей главной красотки. Впрочем, радовались не все. Некоторые женщины устали вытирать слюни своих мужей, которые те пускали на Аллочку, и потому были в первых рядах советчиц, уговаривавших ее отправиться на поиски лучшей жизни.
Аллочку действительно все устраивало. Амбиции ей были чужды, она не скучала и не тяготилась жизнью в деревне. Вопреки внешности немного адаптированной Барби, она умела все, что должна уметь деревенская хозяйка, и получала удовольствие даже от утомительных домашних дел, хотя и в безделье себе не отказывала. О любви Аллочки к жизни говорила ее улыбчивость, которая в то же время могла ввести в замешательство: с одинаковой улыбкой она встречала гостей, ощипывала обезглавленную курицу или опрокидывала рюмку сводящего скулы самогона. Казалось, ничто не могло поколебать ее позитивного отношения к этому миру, разразись даже ядерная война, она бы встретила свой конец от ударной волны все с той же улыбкой.
Но, как ни удивительно, Аллочкин оптимистический пыл немного поугас от более реалистичной и обыденной вещи, чем третья мировая. Все дело было в дочери. К беременности и рождению ребенка супруги-гедонисты Гировы относились совершенно спокойно, как к чему-то логичному, ожидаемому и само собой разумеющемуся. Это не нарушало их планов, которых у них, собственно, не имелось, и не было ни проблемой, ни событием вселенского масштаба. Но отличие маленькой Гали от своих родителей стало проявляться довольно скоро, и чем больше она подрастала, тем ниже опускались уголки рта смотревшей на нее Аллочки, принимая наконец более естественное спокойное положение. В младенчестве Галя почти не плакала и не нарушала режим сна родителей; вместе с тем она и не смеялась, на какой бы козе к ней ни пытались подъехать Павлик и Аллочка. Ни улюлюканья, ни сюсюканья, ни забавные рожи родителей не могли пробить щит Галиной безучастности, ее лицо оставалось все таким же равнодушным и даже немного надменным (насколько надменным может быть лицо младенца). Жена лишь недоуменно переводила взгляд с непрошибаемой дочери на мужа, и тот отвечал ей тем же.
Несмотря на то что разговаривать Галя научилась весьма рано, еще пока большинство ее ровесников только бы издавали нечленораздельные звуки, делала она это неохотно. Она не считала себя обязанной отвечать на глупые вопросы всяких теть о том, как ее зовут, как зовут родителей, сколько ей годиков и т.п. В основном ее интересовали ответы на ее собственные вопросы. Казалось, что она собирает информацию для осуществления некого хитроумного, или – как любил говорить Павлик – хитровыебанного, плана. Как-то раз, за ужином, обычно молчаливая, она без лишних церемоний перебила болтовню родителей, спросив:
– Что значит «Ковтнюки?» Почему наша деревня так называется?
Немного удивленные внезапно проявленным интересом, те переглянулись.
– Ну, – вызвался отвечать жующий Павлик, – ниче не значит. Просто «Ковтнюки», и все.
Галя нахмурила брови. Аллочка неодобрительно посмотрела на супруга и попыталась как-то реабилитировать его перед четырехлетней дочерью:
– Дорогая, папа хотел сказать, что, эм, географические названия не обязательно должны иметь какой-нибудь смысл. Иногда просто придумывают слово, которое красиво звучит… – Аллочка замолкла в ожидании ответной реакции.
Галя обвела взглядом обоих. Было заметно, что подобным ответом родители не оправдали ее ожиданий и не удовлетворили ее любопытства.
– «Ковтнюки» красиво звучит?
– Ну, мне кажется, что, эм… – замялась Аллочка, читая осуждение в глазах дочери.
– Я наелась. Спасибо, – Галя встала из-за стола и пошла к себе в комнату, прихватив свою плюшевую черную летучую мышь, которую всюду таскала за собой и всегда во время еды усаживала ее на отдельный табурет. Кухня и так была небольшая, но родительские возражения по поводу лишнего стула для игрушки, которую можно положить себе на колени, дочь отвергала. Павликово же неаккуратное замечание, что мышь вообще-то может подождать в комнате, казалось, вызвало бессловесное негодование Гали, которая не сказала ничего, но всем своим видом дала понять, что эта тема даже не обсуждается.