Галя не в себе
Шрифт:
Оставленные наедине с ужином Павлик и Аллочка испытывали смешанные чувства. Это был и стыд за проявленное невежество, и печаль из-за неумения расположить к себе дочь, и даже некоторое возмущение ее резкостью. Впрочем, их периодические попытки выразить Гале свое недовольство каким-либо пунктом ее поведения им самим казались жалкими, хотя они не хотели в этом друг другу признаваться. Дело было то ли в их мягкости, то ли все в той же непробиваемости дочери. Да и ругать-то ее было особо не за что: она не баловалась, не шумела и не мешала им заниматься своими делами. Хотя иной раз они желали, чтоб она делала это все и сразу, а не была такой «маленькой высокомерной сукой», как сказал однажды пьяный Павлик, обиженный на очередное проигнорированное замечание. Аллочка, испугавшаяся, что дочь могла это услышать, конечно, надавала ему по губам за такие слова, но негласно его
– Не спишь? – шепотом спросила мужа Аллочка, лежа ночью в кровати.
– Не-а. Ты тоже?
– Ага… Далось ей это название. Лучше б спросила, откуда берутся дети, ей богу.
– Думаешь, она еще не знает? Помнишь, как она увидела, как мы это самое?
– Да, у меня тогда мороз по коже пробежал. Иногда я ее боюсь… Еще эта мышь. Твоя мама не могла мишку ребенку купить? Или куклу? Нет же, всучила внучке какую-то черную крысу.
– Я же тебе говорил, что это Галя ее уговорила сшить ей мышь из потрохов других игрушек. Че ты на маму-то гонишь?
– Да ниче. Убедила бы ее, что кукла лучше. И возиться с шитьем не пришлось бы.
– Ага. Ты забыла, что с предыдущими куклами случилось?
Куклы, о которых говорил Павлик, кончили плохо. Насмотревшись каких-то военных фильмов, Галя решила отдать их под трибунал. В справедливом суде и следствии обвиняемым было отказано. Подсудимые приговаривались к высшей мере наказания. Куклы выстроились перед вырытой в огороде ямой, расстреливать их было нечем, поэтому, получив пинок, они все оказались в братской могиле. Родители были не в курсе процесса над куклами – предательницами родины, пока не пришло время собирать урожай и Аллочка не обнаружила пластмассовые останки на морковной грядке. Добиться же от Гали, за что именно поплатились преступники, не получилось. Военный судья Гирова сослалась на найденный ею где-то потрепанный плакат «Не болтай!», который ей очень импонировал, и сказала лишь, что детали дела засекречены, трибунал признал кукол виновными по всем пунктам и приговор пересмотру не подлежит. Поэтому, невзирая на попытки родителей, посмертной реабилитации кукол не произошло. С тех пор единственным верным соратником Гали была плюшевая летучая мышь, чье имя она никому не раскрывала; в противном случае пришлось бы отдать саму себя под трибунал за разглашение гостайны.
Когда пришло время Гале идти в школу, Павлик и Аллочка питали несильную надежду, что там она станет более открытой, социализируется. В детском саду она не социализировалась по одной простой причине: она туда не ходила. Все раннее детство она сидела дома с матерью-домохозяйкой или перекочевывала от бабушки к бабушке, причем каждая считала себя более опытной в искусстве воспитания детей и пыталась перетянуть одеяло – которое олицетворяла Галя – на себя. Тем не менее одолеть внучку не могла ни та, ни другая. Обе не выдерживали, когда она долго у них гостила, хотя сами настаивали на ее приезде, и в итоге просили о передышке Павлика и Аллочку, которые каждый раз, отправляя дочь к одной из бабушек, делали ставки, насколько ту хватит. Не в силах найти оправдание своим неудачам на педагогическом поприще, бабушки сходились на том, что во всем виноваты родители, вовремя недосмотревшие за ребенком. Что касается дедушек, те вообще не понимали, зачем так придираться к девчонке, она ведь никого не трогает, разве что задает иногда какие-то неподходящие вопросы. Юная Галина разделяла их непонимание, но вот неподходящими свои вопросы не считала: почему сложно рассказать, сколько им платят пенсии или когда они умрут?
Школу Галя восприняла как дополнительный источник информации. Она уже умела читать и писать, поэтому программа первого класса ее мало интересовала. Ей нужны были ответы. Она хотела знать, почему нет слов, начинающихся с «ы»; почему большинство ее одноклассников такие тугодумы; почему классная руководительница красит волосы в цвет, который ей совершенно не идет. С этими и многими другими вопросами она без стеснения обращалась и к самой учительнице, и к медленно соображавшим товарищам. Насколько это могло считаться успешной социализацией, было под вопросом.
– Если есть имя Любовь, значит, должно быть и Ненависть. Почему вас зовут именно Любовь Ивановна? Можно называть вас Ненавистью Ивановной?
– Нет, Галя. Я же не называю тебя другим именем. Анжелой, например. Вот и ты обращайся, пожалуйста, ко мне по моему настоящему имени – Любовь Ивановна.
Несговорчивость классной руководительницы разочаровала Галю, но она же не запретила называть себя Ненавистью Петровной, когда к ней не обращаешься, ведь так? Пример, приведенный учительницей, Галю тоже не порадовал: Анжелой Беляевой звали одноклассницу, с которой они не поладили с первого дня. После слов учительницы обе недовольно переглянулись, чтобы убедиться во взаимной неприязни: идея называть Галю Анжелой не понравилась ни Гале, ни Анжеле.
Противостояние двух девочек, казалось, было делом принципа, они враждовали по любому поводу. Вскоре эта вражда вылилась в открытый конфликт. Обеим приглянулся одноклассник Андрей. Точнее, больше приглянулся он Анжеле, Галя лишь считала его симпатичнее остальных, на этом его плюсы кончались. Андрея она тоже относила к категории тугодумов, но, видя, что на него положила глаз соперница, не могла позволить ей получить желанное. Поделить Андрея не было никакой возможности, достаться он должен был только одной. Юные леди вспомнили все ругательства, которые когда-либо слышали от взрослых, и обрушили их друг на друга. Быстро исчерпав запас слов вроде «дура», «тупица», «идиотка», Анжела начала проигрывать Гале, которая в недрах памяти откопала еще «змею подколодную», «медузу горгону» и «ночную бабочку», хотя смысл этих фаунистических выражений ей было малопонятен.
– А ты… ты… посудомойка! – как загнанный в угол зверь, чувствующий приближение погибели, отчаянно отбивалась Анжела.
И хотя в «посудомойке» не было ничего такого уж бранного, тоже выдохшаяся Галя сочла это переходом всех допустимых границ. Неизбежное рукоприкладство сумела предотвратить только вовремя подоспевшая классная. Андрей же не вмешивался и наблюдал за происходящим с недоумением и испугом: впервые в жизни он стал свидетелем подобной женской агрессии. Ненависть Петровна, конечно же, настучала родителям о произошедшем. Аллочка, собрав волю в кулак, отчитала дочку и запретила смотреть телевизор, из которого та наверняка и нахваталась таких слов.
– Зато теперь мы знаем, что нашей дочери хоть кто-то из мальчиков может нравиться, – умозаключил ухмыляющийся Павлик, после того как Галя была сослана в свою комнату.
Где-то к пятому классу Галя перестала изводить окружающих вопросами, которые хоть и были неуместными и зачастую нетактичными, но хотя бы придавали ей живости и разбавляли ее молчаливость. Теперь же, к досаде Павлика и Аллочки, оставался один безразличный взгляд, прямо как в младенчестве, когда она еще не умела говорить и ничего не спрашивала. Похоже, Галя выкачала из знакомых всю возможную информацию и больше они ни на что не годились. С людей она переключилась на книги, дома их было не так много, но вот полки застекленных шкафов у бабушек ломились от макулатуры. Непонятно, какие интересные для себя сведения одиннадцатилетняя девочка могла почерпнуть из книг про марксизм-ленинизм, сельское хозяйство или учебников по математике и физике для старших классов, но Галя усиленно вчитывалась и в них, оставляя без внимания скептицизм родителей. Те, однако, припрятали от нее (а заодно и от впечатлительных бабушек) недавно хлынувшие на книжный рынок новой страны бумажные издания, посвященные сексуальным практикам и снабженные занимательными иллюстрациями. Можно ли уже было дочери читать «Поющих в терновнике», Аллочка сомневалась и предлагала Павлику спрятать и их тоже, от греха подальше. Но было поздно: Галя, воспользовавшись промедлением, успела вцепиться в книгу, название которой не давало ей покоя: кто и зачем будет петь в терновнике?
В школе, с одноклассниками ей было скучно. Несмотря на любовь к чтению всего подряд, Галя отличницей не была и не планировала ей становиться. Единственным развлечением оставалась война с Анжелой Беляевой. Начитавшись книг, от которых Анжела шарахалась как от огня, Галя оперировала новыми фразами и постигала искусство сарказма, который, к ее постоянному разочарованию, соперница не понимала, и иной раз приходилось ей все разжевывать. В те годы у Гали прибавился еще один повод ненавидеть Беляеву. Внезапно нагрянувший подростковый возраст обошелся с девочками по-разному: кожа Анжелы была по-прежнему чистой, в то время как Гале пришлось с тяжелым сердцем отрезать челку, чтобы прятать под ней покрывшийся прыщами лоб. Более того, Анжела раньше остальных в классе начала приобретать женские формы, которые не могли ускользнуть от хищного взгляда ровесников мужского пола. Те как раз начинали вступать в период пубертатной гиперсексуальности, подогретой найденными у родителей видеокассетами. Не то чтобы Галя нуждалась во внимании озабоченных одноклассников, но успех Анжелы она воспринимала как собственное поражение и каждый день, стоя перед зеркалом, сетовала на свой предательский организм.