Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу
Шрифт:
Эдвард, тяжело вздыхая, заходил по комнате…
…О чем еще мама хочет говорить со мной? Она оказалась несостоятельной! Она оказалась несостоятельной! Я это вижу. Так что же еще? Я не желаю выслушивать подробности. Не может быть, чтобы между ними не было ничего, кроме борьбы и ненависти; Прозерпина родила от Плутона ребенка. Я родился. Кэтлин родилась. Почему меня не щадят…
Эдвард постоял еще немного у окна, пристально глядя в сад. Потом подошел к книжной полке. Все — ложь, туман, муть. Он вытащил первую попавшуюся книгу. Это была книга по естествознанию. Эдвард открыл ее на главе «Пауки».
Существует вид пауков, который называется
С удивлением Эдвард пробежал эту главу, перевернул книгу…
Вот вам природа, чудесная, невинная, замечательная природа, которой они поклоняются, ибо все, что она создает, будто бы прекрасно и целесообразно, даже красиво — например, цветы, снежинки; все это достойно поклонения точно так же, как изысканные костюмы наших дам и господ. Точно так же, как красивые слова, с которыми они обращаются друг к другу. Одни живые существа уничтожают других. Челюсти, зубы, клыки — все это творения природы. Смерть, нет, убийство глубоко угнездилось в мире.
И это чувствуется. И накладывает свой отпечаток на каждого из нас. Перестаешь доверять даже себе. В человеке есть что-то порочное, от чего он хочет избавиться. Оно мучает его. Он хотел бы оказать сопротивление. Кажется, я напал на след. Хорошо бы отвлечься, но не выходит. Барахтаешься без толку и все равно начинаешь все сначала. Почему человек, который вырос во тьме, стремится к свету? Гордон пришел к изящной прелестной женщине. Зачем? Рассказал ей о себе, о Хейзел, о всей этой мерзости. Неужто только для того, чтобы замарать ее? Конечно, нечто подобное присутствовало. Но самое главное — он хотел излить душу и хотел, чтобы Элис ему поверила. Она должна была посочувствовать ему, как врач.
Я представляю себе отца. Микеланджело. Так он пришел к ней. Постучал в ее дверь, может быть, он был тогда таким же, каким был я, вернувшись с войны в грязи, в смятении.
Он задал ей задачу.
Кажется, она это поняла.
Кажется.
Не совсем поняла.
А что из этого получилось?
Эдвард отложил книгу. Целый день он раздумывал, иногда впадал в дремоту. Он так и не вышел из своей комнаты.
Вечером все началось сначала.
…Чтобы она посочувствовала… Ведь она должна была посочувствовать, как врач, который, изучив болезнь, исцеляет. Это была ее миссия по отношению к нему, да. И вот вам результат. Результат. Она не сумела стать врачом. Больной заразил врача.
Эдвард взял из шкафа Шекспира, нашел «Гамлета» и стал листать его.
Но почему отец поднял руку на меня? Что я ему сделал? Ведь это был их спор.
Он меня не любил. Я вспоминаю, что однажды, когда я был еще мальчишкой, он тоже хотел меня побить, я удрал, и он пришел в ярость, погнался за мной, я заперся у себя в комнате, он начал барабанить в дверь. Пришла мама. Слава богу, а не то бы он наверняка поколотил меня. Почему? Что я ему сделал?
Что я вообще мог ему сделать? Он меня ненавидел; однажды, когда мама появилась в разгар ссоры, я бросил ему это в лицо. Отец пожал плечами. Не знал, что сказать; он молча ушел. Не осмелился сказать «нет». Был смущен. Не в силах был отрицать.
Вот что говорится в «Гамлете»:
Призрак. Да, этот блудный зверь, кровосмеситель, Волшбой ума, коварства черным даром — О, гнусный ум и гнусный дар, что властны Так обольщать! — склонил к постыдным ласкам Мою, казалось, чистую жену…«Мою, казалось, чистую жену» — как правильно! Он дал «постели датских королей стать ложем блуда и кровосмешенья».
Отец держался за нее. Ей он был не нужен. А может быть, все-таки нужен. Я невольно вклинился в их отношения. Тут-то он размахнулся и захотел ударить.
Что собирается сказать мама? Что она может еще сказать мне? На следующий день Эдвард неохотно поднялся к ней. Напоследок прочел несколько строк из «Гамлета»:
Но являть упорство В строптивом горе будет нечестивым Упрямством: так не сетует мужчина; То признак воли, непокорной небу, Души нестойкой, буйного ума, Худого и немудрого рассудка.Я скажу ей это. Ах, если бы кто-нибудь согласился пойти к ней вместо меня.
Эдвард стоял на лестничной площадке перед потемневшей картиной, на которой были изображены Плутон и Прозерпина. Почему, во имя всех святых, они не снимут эту картину? Хорошо еще, что она с каждым днем темнеет. Я бы вообще запретил писать картины и ваять статуи. Напрасно люди пытаются удержать то, что нельзя удержать, да и не следует удерживать.
Клянусь: прежде чем покинуть этот дом, я сорву со стены картину.
Эдвард все еще держался за круглую деревянную шишечку перил.
У меня мелькнула мысль: оставить дом. Мысль эта только что пришла мне в голову. Я хочу этого… определенно.
Стоя на площадке, он хмуро, неохотно и тоскливо смотрел на дверь комнаты Элис (теперь он понял, что боится).
Ах, если бы только избегнуть этого разговора. Что со мной случилось? Мне ведь было так хорошо с ней. Что мне предстоит на сей раз?
Сердито и воинственно нахмурив брови, гордо откинув голову, придавливая подушку сцепленными на затылке пальцами, Элис лежала на своем диване. Ее серо-голубые глаза были широко раскрыты, полны жизни.
В чем состоит грех? Саломея пляшет, чтобы получить голову Иоанна. Это — грех? Я думаю об обманщике, который похитил у меня жизнь. Под подушкой лежит оставленное им письмо — оно валялось среди его старых бумаг: это короткое письмецо пришлось мне по душе, радует меня, поднимает настроение; его письмо для меня — бальзам.