Гана
Шрифт:
Дорога из Остравы в Терезин показалась мне бесконечной. Хотя в поезд никто не садился и с поезда никто не сходил, мы то и дело стояли на запасных путях: пропускали вперед эшелоны, везущие оружие и солдат на восточный фронт. Так что до конечной цели нашего пути мы добрались только к вечеру. Измотанные дорогой, мы вышли из поезда и под крики военных в эсэсовских униформах погрузили самый тяжелый багаж в грузовик, построились в шеренги и пешком длинной колонной отправились в трехкилометровый путь из Богушовиц в Терезин.
Никто из нас не верил, что жизнь в Терези-не,
Но к тому, что нас ждало в Терезине, мы оказались совершенно не готовы.
Сразу во дворе гетто осипшие от крика эсэсовцы отобрали последние ценности, которые у нас еще оставались, разделили мужчин и женщин и группами стали отводить перепуганных новоприбывших в бараки, которые должны были стать нашим временным пристанищем.
Когда мы приехали, терезинское гетто было переполнено. Женские и мужские блоки были забиты до упора, люди теснились в коридорах, подвалах и на чердаках. Бабушку Грету, маму и меня загнали вместе с другими женщинами из нашего эшелона на чердак высокого кирпичного дома. Бабушку, измученную лихорадкой, сильным кашлем и долгой дорогой, мы поддерживали с двух сторон. Мы шли медленно и то и дело останавливались передохнуть, так что, когда мы наконец добрались до чердака, матрасы уже были все разобраны и на полу не осталось ни клочка свободного места. Мы хотели устроиться на лестнице, но мужчина в униформе и фуражке загнал нас обратно на чердак, отнял у ближайшей женщины матрас и сунул нам. Потом криками и палкой заставил старожилов сдвинуть матрасы и втолкнул на чердак еще десяток новеньких.
Мы оказались прямо под световым люком. Помогли бабушке лечь на матрас и сели рядом. Женщина на соседнем матрасе подвинулась, чтобы у нас было больше места. У нее был красивый профиль и длинные тонкие пальцы.
— Не волнуйтесь, завтра тут опять станет посвободнее. — Она подняла руку и показала нам тонкую полоску бумаги.
Мы не знали, что это значит.
— Вас еще куда-то перемещают? — спросила мама.
Женщина пожала плечами. Он могла быть ровесницей моей матери, но у нее не было ни одного седого волоска.
— Я завтра уезжаю эшелоном на восток. — Она взмахнула рукой, как на сцене. — Почти все уезжают.
— На восток? Куда на восток?
— Этого я не знаю, но зато буду со своей семьей. Сначала повестку получили мой муж с сыном, но я попросила, чтобы меня тоже записали. Не могу же я отправить их одних.
Мама оглядела переполненный чердак.
— Думаете, там будет лучше, чем здесь?
Наша соседка помолчала, а потом несколько высокомерно ответила:
— Гетто как гетто. Неужели может быть еще хуже?
В тот же день бабушка Грета с дедом Бруно получили такую же полоску бумаги. Мама не могла оставить больную мутти Грету и попросил а, чтобы ее записали в тот же эшелон на восток, что и родителей. Гетто
Почему же она тогда мне запретила попроситься на тот же эшелон? Почему твердила мне, чтобы я постаралась продержаться в Терезине как можно дольше?
Красивая пани с тонкими пальцами оказалась учительницей музыки. После рождения сына она бросила выступления и стала-давать уроки игры на фортепьяно на дому. Когда я на следующий день провожала свою семью на эшелон, я видела, как она под руку с мужем и сыном, которому было не больше пятнадцати, явилась на сборный пункт, где всех еще раз обыскали. Она была напугана так же, как мои мама, бабушка и дед и сотни других людей, теснившихся в этой шмонал ьне.
Там я в последний раз обняла своих родных и смотрела, как они медленно под тяжестью чемоданов, ставших после приезда в Терезин чуть легче от изъятых вещей, бредут обратно в Богушовицы, чтобы снова сесть на поезд и продолжать путь на восток. В гетто поговаривали, что дальше ходят только деревянные теплушки для скота, которые когда-то возили своих пассажиров на убой. И якобы вагоны набиты до отказа. Мне не хотелось верить слухам, но эта картинка врезалась мне в память, и я не могла от нее избавиться.
Я смотрела, как бабушка Грета тяжело опирается на дедушку Бруно и на маму, видела, как мама в воротах последний раз обернулась, но не знаю, успела ли она меня заметить. Я стояла там, пока ворота не закрылись.
— Когда все закончится, мы все снова встретимся дома. — Это было последнее, что я услышала от мамы.
Моя мама всегда говорила правду, даже если эта правда была неприятной. Но тогда в Терезине она лгала. И мы обе это понимали.
С той минуты я осталась совсем одна.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Мезиржичи, лето 1945
Я размяла ослабевшие ноги, осторожно встала и потихоньку вышла с вокзала.
Я словно шагнула в картину, которая висела у нас в гостиной над диваном. Я смотрела вокруг и все узнавала. Улицы и дома, деревья и небо над ними. Вдохнула знакомый запах, в лицо мне светило солнце, и летний ветерок приподнял уголок платка. Со всех сторон меня окружили звуки. Гул машин, стук каблуков, приглушенный говор, пение птиц, шум листвы на деревьях. Все было знакомо — и одновременное совсем чужое. Ибо я была не с этой картины.
Город не изменился, но я, я стала совсем другой.
Я побрела по улицам в сторону площади, уткнувшись взглядом себе под ноги. Только время от времени останавливалась передохнуть и оглядывала этот чужой город, в котором двадцать шесть лет назад я родилась. Люди обходили меня стороной: кто-то — просто не замечая, другие — с досадой. Наверняка они думали: что за странная женщина стоит посреди тротуара и мешает проходу? Когда-то мне было бы это неприятно. Теперь все равно.
Я надвинула платок на лоб и заставила себя сделать следующий шаг. Одну ногу вперед, другую, и не думать о том, что будет дальше. Ведь так я и прожила целых три года.