Гардемарины, вперед!
Шрифт:
Сухарева башня встретила Никиту непривычной тишиной. Славное время – отпуска! Пылятся на полках навигацкие словари, лоции и карты, отдыхают натруженные глотки педагогов, сохнут без употребления розги, сваленные в углу «крюйт-камеры».
Но не все студенты разъехались по домам. Кого задержали за провинность, кого забыли родители и не выслали денег на дорогу, а некоторым было просто некуда ехать. Оставшихся в Москве школяров, чтобы не шатались без дела, сторож Василий Шорохов приспособил чинить поломанный школьный реквизит.
Столярная мастерская расположилась во дворе в тени тополей. Колченогие столы, разломанные лавки и стулья были свалены в гигантскую кучу, словно не для починки, а для невиданного аутодафе скорбных останков навигацкой школы. Меж деревьев были натянуты в два яруса веревки, и развешанные на них для просушки карты напоминали паруса допотопного корабля. Над этой странной мастерской гордо реял прикрепленный к бузине морской вымпел. Шорохов собственноручно подновлял его красками и штопкой.
Когда Никита пришел на школьный двор, Шорохов, сидя на корточках, варил на костре клей.
– Здравствуй, Василий. Скажи, Котов появился?
– Котова вашего мыши с кашей съели, – ответил Шорохов, не оборачиваясь.
– А Фома Лукич где?
– Придет сейчас, обождите.
Шорохов поднялся, вытащил из кучи поломанной мебели кресло и поставил его перед Никитой, не то предлагая сесть, не то приглашая заняться починкой.
– Какова пробоина, а? – задумчиво сказал он, стараясь запихнуть под гнилую обшивку сиденья торчащие во все стороны пружины. – А, черт с ним! – И сторож, схватив кресло за ножку, с размаху бросил его в общую кучу. К ногам Никиты из недр хлама выкатился помятый глобус.
– Черт с ним! – весело повторил Никита и ударил по глобусу ногой. – Василий, дай-ка я твой портрет нарисую.
– Невелика персона. А рисовать, как бомбардир русского флота клей варит, это, прости господи, срам.
– Я потом пушку пририсую. Стань у тополя. Ну пожалуйста.
«Хороша фигура, – думал Никита, быстро водя углем по бумаге. – Пушку надо справа пририсовать. А из тополя сделаем фок-мачту…»
Кончить портрет Никите не удалось, потому что во дворе появился Фома Лукич, и сторож, смущенный, что его застали за таким странным занятием, как позирование, повернулся к живописцу спиной.
– Как поживаете, батюшка князь? – писарь непритворно был рад видеть Никиту.
– Благодарствую. Поговорить надо, Фома Лукич.
– Пойдемте ко мне.
В библиотеке было прохладно и тихо, как в церкви. Одинокая оса билась в стекло. Никита привычно пробежал глазами по золоченым корешкам книг, и тоска сжала его сердце. «А ведь я сюда не вернусь, – подумал он, – уеду и не вернусь».
– Какие новости, Фома Лукич? Был ли где пожар?
– Как не быть? Каждый день горит.
– А ловят ли разбойников?
– Как не ловить? На Святой Руси да не бывать разбойникам! – Писарь нагнулся к уху Никиты, и, прикрыв ладонью рот, прошептал скороговоркой: – От Котова письмо пришло.
– Да ну? – удивился Никита.
– Оч-чень странное письмо. Не знаю, что и думать. Не арестовали ли вашего штык-юнкера?
– За что его можно арестовать?
– А заговор? Государыню хотели отравить.
– Одумайся, Фома Лукич. Котов-то здесь при чем?
– Штык-юнкер человек темный. Мне его осведомленность во всех делах всегда была подозрительна. Про Корсака он тогда первый бумагу написал.
– А что? – насторожился Никита. – Был и второй, кто написал донос на Алешку?
– Нет. Замяли дело. Про вашего друга вспомнят только осенью.
– Слава богу. А что написал Котов в своем письме?
– Отставки просит по болезни. Но письмо писал не он. Я его руку хорошо изучил. Да и стиль чужой.
– Откуда письмо?
– Неизвестно. Писано в дороге, такие конверты и бумагу дают обыкновенно на постоялых дворах.
– Так почему ж ты все-таки решил, что Котов арестован?
– Насмотрелся я, батюшка, за свою жизнь. Был человек и не стало человека – значит либо умер, либо арестован.
– Я по нему тужить не буду. Дали ему отставку?
– Дали, – кивнул головой писарь. – Но все это мне очень не нравится.
– Скоро я уеду, Фома Лукич. Запиши мой адрес в Петербурге. Если что узнаешь нового – сообщи.
На пороге своего дома Никита встретил теткиного кривого лакея. Сапоги он сменил на белые чулки и туфли с пряжками. Франт, да и только! В руке он сжимал пузырек со снадобьем, и вид имел таинственный. Никита давно заметил, что все клиенты выходят от Гаврилы с таким же таинственным выражением лица, словно только что запродали душу дьяволу и теперь прикидывают – не продешевили ли.
Лакей поклонился, не подобострастно, а как-то даже изящно, и сообщил, что княгиня Ирина Ильинична сегодня в духе, всех принимает и со всеми любезна, и коли видеть тетушку надобность у Никиты не отпала, то лучшего дня, чем сегодняшний, придумать трудно. И Никита опять пошел к тетке.
Дом Ирины Ильиничны, словно отображая настроение своей хозяйки, был на этот раз тих и благопристоен, ни криков, ни ругани. Черного пса куда-то убрали, в цветнике возился садовник с кривыми ножницами. Уже знакомый лакей сразу провел Никиту в гостиную и напоследок шепнул:
– Спасибо за лекарство, барин.
Гостиная, большая продолговатая комната на пять окон, носила отпечаток если не скудности средств тетушки, то какой-то неряшливости. Шпалерные обои на стенках выцвели и вытканные на них зеленые травы пожухли, словно побитые дождями и заморозками. Вдоль стены стояла шеренга стульев. Высокие черные спинки их, скошенные внутри ножки напоминали сидящих в ряд кривоногих и недоброжелательных старух.
Тетка впорхнула в гостиную, пробежала вдоль стульев и села у лакированного столика, картинно изогнув шею.