Гардемарины, вперед!
Шрифт:
– Слушай, – сказал он, наконец входя в комнату. – Расскажу я тебе, кто такой Бергер. Начнем с географии. Есть такой город – Соликамск. Знаешь такой город? В нем живет на поселении бывший гофмаршал Левенвольде, а при нем охрана, а при охране – офицер. У офицера вышел срок службы, и ехать к нему на смену должен был некто… – Лядащев многозначительно поднял палец.
– Бергер, – подсказал неуверенно Александр.
– Вот именно. Соликамск далеко, на Каме. Жить там, хоть ссыльным, хоть конвойным – пытка. Кругом соляные прииски и больше ничего – степи… Я всегда думал, Белов, экая несправедливость! Считается, что ссылают одного, и никто не пожалеет ни в чем не повинных людей – солдат и двух офицеров, что едут в эту глухую, забытую богом дыру. А? Тебе не жалко конвой, Белов? Они ведь тоже люди!
– Мне очень жалко конвой, Василий Федорович, – твердо сказал Александр, опуская глаза в пол. – И палача жалко. Считается, что наказывают одного, а получается – двух.
– А ты остряк… Так о чем я? Ах да, Бергер… С Иваном Лопухиным Бергер служил в одном полку и, говорят, был дружен. Про любовь Натальи Лопухиной к ссыльному Левенвольде знал весь двор. Не было это тайной и для Бергера. И вот прослышала Наталья Лопухина про новое назначение в Соликамск и просит сына своего Ивана, чтоб передал он через Бергера поклон от нее Левенвольде. «Пусть верит, что помнят его в столице и любят», – наказала она передать да еще добавила такую фразу: «Пусть граф не унывает, а надеется на лучшие времена». Слушай, Белов, посмотри-ка в углу под окном. Там кусок обоев оторван. Там должна быть… Есть? Тащи сюда. Наливай. Мне чуток, себе полную. Пей, пей! У тебя уже щеки порозовели. Я когда тебя увидел, ты был на сосульку похож. Я еще подумал, что это Белов на сосульку похож? Лето ведь…
Александр оторопело посмотрел на Лядащева. «Как странно он говорит! Да он пьян, – понял Александр наконец. – Пьян в стельку. То-то он разговорчивый такой! Мне повезло. А то бы я из него лишнего слова не вытянул. Зачем же я, дурак, пьяному про Лестока рассказывал? Нет… Он меня не выдаст. Не такой человек».
– Еще налей, – сказал Лядащев и тряхнул головой. – На чем мы остановились? Ага… Так «надейся на лучшие времена» – передала Наталья Лопухина своему соколу. Дальнейшие события по-разному объясняют. Кто говорит, что Бергер сразу пошел с этой фразой к Лестоку, мол, какие же это такие «лучшие времена» – опять младенца Ивана на трон? Кто рассказывает, что за домом Лопухиных давно слежка была. Все это не суть важно. А важно то, что Лесток усмотрел в этой безобидной фразе скрытый намек, что готовится Левенвольдово освобождение, и поручил Бергеру выведать у Ивана Лопухина все, что возможно. А тут случилась пирушка в вольном доме у Берглера.
– У кого? – переспросил Александр.
– Да у курляндца одного, пакостника. Все немцы эти – кто Бергер, кто Берглер. И все пакостники. Какой уважающий себя немец поедет в Россию? У него и дома дел полно.
– Я знал в Москве одного немца – он производил очень хорошее впечатление, – виновато сказал Александр.
– Да? Впрочем, я тоже знал двух. Отличные парни! Один, правда, был французом, а второй, скорее всего, эфиопец…
– Ну вот видите… Но мы опять отвлеклись от темы.
– На этой пирушке вызвал каналья Бергер пьяного Лопухина на откровенность. – Лядащев налил еще вина, выпил.
«На что это он намекает? Уж не считает ли он и меня такой же канальей?» – смятенно подумал Александр и заерзал на стуле, но Лядащев утер рот ладонью и, не обращая на смущение Александра ни малейшего внимания, продолжал:
– А Иван и рад поговорить. Мальчишка тщеславный, заносчивый! Наплел таких несообразностей, что дух захватывает. Ныне, мол, веселится одна государыня да приближает к себе людей без роду без племени. Мол, каналья Сиверс из матросов, Лялин из кофишенков. И чины им, мол, дали за скверное дело. Государыня, мол, потому простых людей любит, что сама на свет до брака родителей появилась.
– Как можно? – не выдержал Александр.
– Ты дальше слушай. Царица Елизавета, мол, императора Ивана с семейством в Риге держит под караулом, а того не знает, что рижский караул с ее канальями лейб-гвардейцами потягаться может.
– Ну и подлец! – воскликнул Александр. – Зачем же это все говорил?
– Затем что дурак! Болтун безмозглый! Три дня водил его Бергер по кабакам. Иван водку лакает и приговаривает: «Мне отец говорил, чтобы я никаких милостей у царицы не искал, потому что наши скоро за ружья примутся», а за стеной сидит Лестоков человек и слово в слово эти дурацкие речи записывает.
– А каких «наших» он имел в виду?
– Да не было никаких «наших», одно хвастовство. Ну а дальше уже Лесток постарался. Бергера представили императрице, и она подписала приказ об аресте Лопухиных. А Бестужева – сердечная подруга Натальи Лопухиной. После того как у Бестужевой брата Михайла Головкина сослали, она во всех гостиных жалобами да воплями язык обтрепала. Может, и наговорила чего лишнего. Какая за ней вина – не знаю, но Лесток держит ее за главную заговорщицу. И знаешь, Белов, мне их не жаль. Они под пытками столько ни в чем не повинных людей оболгали, что их и впрямь надо смертию казнить. У Ягупова сестра в крепости сидит. Она замужем за поручиком Ржевским. Сам-то он лишнего не болтал, но был, на свою беду, в тот вечер в доме у Берглера, этого вздорного мальчишку Лопухина слышал и не донес куда следует.
– А Бергер так и не поехал в Соликамск, – задумчиво сказал Александр.
– Слушай, Белов, посмотри-ка в углу под иконой на полочке… Да, за занавеской… Нет? Ты хорошо посмотрел? Значит, не Ягупов меня в дом тащил. Ягупова, наверное, тоже кто-нибудь тащил. Не иначе как Родька Бекетов. Пожалел бутылку. И правильно! Никогда не пей без меры, Белов!
– Не буду, Василий Федорович. Спасибо, Василий Федорович. Я пойду. Я все понял, – кивал в ответ Саша.
– Кабы еще я сам все понял, – вздохнул Лядащев, – вот было бы славно. – И он опять завалился спать.
24
Никита переворошил черновики, нужные разложил перед собой веером, глубоко макнул перо в чернильницу и вывел на чистом листе бумаги: «Трактат о любви», написанный Никитой Оленевым после ночного разговора с другом Алексеем Корсаком в селе Перовском.
Каким лучшим подарком природа одарила живущих, чем любовь? Какие тайны мироздания может скрывать она от людей, какие новые пути к счастью может измышлять человек, если каждому – красавцу и уроду, дураку и умному, подлецу и святому, – вручил Господь несравненный сосуд светлых мук и надежд, услад и нежности, и имя ему – любовь. Все могут открыть этот сосуд, но не все умеют выпить влагу его, питающую душу, подобно неиссякаемому лесному ключу.
Все любят под солнцем – твари морские, птицы, черепахи, травы и папоротники, но высшее понимание любви дано лишь Человеку.
Огромен его мир. Его населяют те, кто живет сейчас, и те, которые умерли, и те, что еще не родились. Мертвые – наши главные наставники, наши духовные пастыри. Они смотрят на тебя со старых полотен, с книжных страниц, из самого нутра души твоей, куда они переселились, чтобы учить, утешать и исцелять твои беды. И каждый из них любил и рассказал тебе об этом. О любви уже сказано все, и эти строки – ответ мертвым и напутствие нерожденным: «Да, вы правы, я согласен с вами. Любовь нетленна, она всегда жива, она – тот дар и то наследство, которое нельзя растратить».