Гардемарины, вперед!
Шрифт:
Лядащев сел за руль, остальные на весла, и лодка медленно поплыла вдоль пеньковых складов, обходя высокие парусники, струги с красными флагами и прытко снующие рябики. На корме лодки позвякивали бутылки, торчали дула ружей, замаскированных сумками с провизией. Кто-то прихватил дыню, и она перекатывалась по дну лодки, распространяя легкий аромат.
Драться решили до первой крови и больше к этой теме не возвращались. Видно было, что предстоящая охота и пикник занимают всех несравненно больше, чем бой во славу дворянской чести.
Как уже говорилось, дуэль в ту пору еще не стала для русского человека необходимым способом удовлетворения обид. Когда рыцарская Европа вынашивала понятие чести и изыскивала способы ее защиты, Россия стонала под татарами, ей было не до рыцарских турниров. Вместе с немецким платьем, куртуазным обращением и ассамблеями пришло в Россию, как это принято в культурных государствах, и запрещение дуэли, хотя таковой не было в русском обиходе.
Но раз что-то запрещают, то необходимо попробовать, и нет-нет, а завязывались кое-где шпажные бои, хотя дуэлянтов, равно как и секундантов, по русским законам ждала виселица. Вешать на общее устрашение рекомендовалось не только оставшихся в живых, но и трупы, если «таковые после дуэли окажутся».
Но и этот страшный закон не привил уважения к дуэли. Это была некая игра, в которую по этикету следовало играть, но ежели по-серьезному, ежели действительно надо было удовлетворить обиду, то обиженный с сотоварищами подкарауливал обидчика и избивал дубьем и кулаками до смерти.
Можно было и другим способом свести счеты. Страшный выкрик «Слово и дело» утратил свою первоначальную прелесть и не был уже в ходу так, как, скажем, лет тридцать назад, но ведь можно и дома в тиши кабинета написать донос на обидчика. С точки зрения государственной и даже личной морали это было делом вполне естественным и отнюдь не бесчестным. А дуэль… Красиво, романтично, но… не по-русски.
Каменный остров был тих и пустынен. На небольшой лужайке, окруженной зарослями шиповника и жимолости, они обнаружили старые кострища, лежалое сено и срубленные ветки елок. Видно, здесь действительно стоял цыганский табор.
Офицеры выгрузили провизию. Ягупов отправился на поиски чистой воды: «Обмыть раны», как он с улыбкой пояснил Александру. Бекетов таскал хворост и хвастался тульским ружьем с узорной чеканкой. Вениаминов рубил дрова и с азартом вспоминал достоинства рыжей суки, которая живьем брала зайца и приносила к ногам хозяина. Потом все вместе ругали хозяина суки, полкового майора, человека недалекого, педантичного и ревностного служаки, который даже в нестроевое время требовал от солдат и офицеров, чтобы они «втуне не разговаривали», а «ходили чинно, ступая ногами в один мах». Потом опять говорили про охоту. Потом пили вино.
Наконец встали в позицию. Лязгнули вынутые из ножен шпаги, и у Белова привычным восторгом откликнулось сердце. Ягупов фехтовал великолепно. Пропала его медвежья неуклюжесть, тело подобралось, ноги переступали легко, пружинисто, словно в танце. Лядащев тоже недурно владел шпагой, но дрался сдержанно.
– Дегаже… Удар! – не выдержав, воскликнул Александр.
Шпага царапнула камзол Лядащева, он отскочил назад и упал, зацепившись ногой за кочку. Ягупов опустил шпагу и яростно ударил себя по щеке, прихлопывая комара. На ладони его отпечаталось кровавое пятно.
– Вась, кровь! Тебе этой крови недостаточно?
– Не дури, становись в позицию, – сказал, поднимаясь, Лядащев.
– Да брось ты в самом деле. По такой жаре шпагами махать! – обиженно проворчал Ягупов. – Если обидел – извини. Сам знаешь – Надька в крепости сидит. – Он забросил шпагу в кусты и пошел в тень промочить горло.
На этом дуэль и кончилась. В охоте Белов не принимал участия. Он разложил костер, вскипятил воду, вздремнул, хотя пальба стояла такая, словно брали приступом шведскую крепость. Подстрелили, против ожидания, мало – всего одного зайца и несколько крупных, отъевшихся на поспевших ягодах куропаток. Щипать дичь никому не хотелось, и Лядащев принялся ловко жарить на вертеле вымоченное в уксусе мясо. Разговоры велись вокруг последних событий во дворце.
– Какой штос? Помилуй… Сейчас не до карточной игры, – убежденно говорил Вениаминов. – Я всю ночь бродил по дворцу как неприкаянный. У каждой комнаты солдат с ружьем. Тем, кто у покоев государыни, платят по десять рублей за дежурство.
– Я тоже хочу к покоям государыни. Три ночи, и я бы покрыл свой долг у канальи Винсгейма.
– Придержи язык, Ягупов, – серьезно сказал Бекетов. – Сейчас так не шутят. Сам знаешь, охрана во дворце усилена именным указом. Все на цыпочках ходят. Фрейлины спят только днем, ночью боятся.
– Если я что-нибудь понимаю во фрейлинах, – Лядащев усмехнулся, – они всегда спят днем и никогда ночью, и вовсе не потому, что боятся.
– Сегодня никого не отравили? – делано невинным голосом осведомился Ягупов.
– Не болтай вздор. Пей лучше.
– Истина, святая истина. – Ягупов лег на спину, и вино, булькая, полилось в его широко раскрытый рот.
– Господа, а кто такая Лопухина? – не удержался от вопроса Александр.
Гвардейцы оживились. Каждому хотелось просветить простодушного провинциала.
– Наталья Федоровна Лопухина, – начал Вениаминов назидательно, – была красавица.
– Была?
– Да, лет двадцать назад.
– Брось, Вениаминов, она и сейчас, то бишь месяц назад, была окружена вздыхателями.
– Да, да, – подтвердил Лядащев. – Знаете эту историю? В прошлом году государыня на балу собственноручно срезала розу с напудренных волос Натальи Федоровны и отхлестала по щекам.
– За что?
– По правилам придворного этикета на бал запрещено появляться в платье одного цвета с нарядом государыни. А Лопухина повторила туалет императрицы один к одному.
– И еще имела наглость быть в нем необыкновенно привлекательной. Несоблюдение этикета – тоже политическая игра.
– Брось, Бекетов. – Ягупов принялся за новую бутылку. – Государыня просто не могла простить своей кичливой статс-даме ее красоту.
– Муж ее, Лопухин Степан Васильевич, камергер, генерал-кригс-комиссар…
– И двоюродный брат царицы Авдотьи Федоровны, неугодной жены Петра…
– Авдотью Федоровну государь не любил, это правда, но двоюродного брата весьма жаловал и осчастливил красавицей-женой, да, говорят, против его воли.