Гарик Потный и Оружие Пролетариата
Шрифт:
– Стекло, - повторял он как заведенный.
– Кто спиздил стекло?
Директор зоопарка собственноручно заварил для тети Даздрапермы чашку крепкого сладкого чаю с коньяком, не переставая извиняться. Володя и Пьерс едва могли говорить, от шока у них свело анусы. Насколько видел Гарик, глист-переросток всего-навсего игриво стукнул их хвостом по жопам, проползая мимо, но к тому моменту, когда все расселись в машине, Володя уже взахлеб рассказывал, как змея едва не откусила ему яйцы, а Пьерс божился, что его чуть не кастрировали. Но самое худшее, по крайней мере для Гарика, началось тогда, когда слегка успокоившийся Пьерс наябедничал: "А Гарик стекло спиздил и хочет
Дядя Владимир дождался, пока Пьерса забрали, и сразу же начал орать на Гарикаа. Дядя был так зол, что едва мог говорить. Ему удалось лишь выдавить из себя: "Сука - крысеныш - двадцать нарядов - вне очереди", и он рухнул в кресло - тете Даздраперме пришлось побежать и принести бутылку столичной.
Много позже Гарик стоял на учебной вышке во дворе, мечтая о часах. Он не знал, сколько времени и не мог быть уверен, что семья заснула. До этого он и сам не смел спокойно уснуть.
Он жил у Разумовских уже почти десять лет, десять несчастливых лет, с тех самых пор как себя помнил, с того времени, как его родители погибли в авиакатастрофе. Он не помнил, что тоже был в том самолёте. Иногда, когда он сильно напрягал память во время ночных нарядов, к нему приходило странное видение: ослепительная вспышка зеленого света и огненная боль во лбу. Это, по его предположениям, и было воспоминание об столкновении их самолёта с гужевой повозкой, хотя он и не мог себе представить, что это была за вспышка. Он совсем не помнил родителей. Дядя и тетя никогда не говорили о них и, уж конечно, ему было запрещено задавать вопросы. Фотографий их в доме тоже не было.
Когда Гарик был помладше, он все мечтал о каких-нибудь неизвестных родственниках, которые приедут и заберут его, но такого не могло случиться; кроме дяди и тети, у него никого не было. И все же иногда ему казалось (или, может быть, ему хотелось, чтобы так было), что незнакомые люди на улице узнают его. Очень, кстати, странные незнакомые люди. Однажды, когда они ходили по магазинам с тетей Даздрапермой и Володя, ему поклонился крошечный человечек в фиолетовых трусах на голове. После яростных расспросов, откуда Гарик знает этого человека, тетя волоком вытащила детей на улицу, так ничего и не купив. В другой раз, в автобусе, ему весело помахала рукой дикого вида старуха, курившая длинную трубку, из которой по всему салону развевался подозрительно сладковатый дым. Не далее чем позавчера лысый мужчина в очень длинном пурпурном плаще и короне поздоровался с ним за руку и, не говоря ни слова, ушел. Самое странное, что все эти люди исчезали, как только Гарик пытался рассмотреть их получше.
В школе у Гарика друзей не было. Все знали, что Гарик Потный долбоёб, и шутки у него долбоёбские, и внешность полного обсоса - никто не хотел иметь дело с таким придурком.
Глава 3 Письма ниоткуда
Побег бразильской пиявки-переростка обошелся Гарику дорогой ценой. К тому времени, когда он отработал ночные наряды на вышке и дневные по столовой, уже начались летние каникулы, и Володя успел разбить новые офицерские часы, сломать саперную лопатку и, при первом же выходе за пределы части (то есть дома) в новых кирзачах, с размаху пнуть старую госпожа Корбут, тащившуюся по улице на костылях, потирая пострадавший сфинктер.
Гарик радовался, что школа уже кончилась, но от Володи и его тупых приятелей, ежедневно приходивших в гости, деться было некуда. Пьерс, Димати, близнецы Малькольм и Александр Гордоны были здоровые и тупые как на подбор, но Володя был самым большим и самым тупым, а потому являлся главным. Друзья с удовольствием составляли Володя компанию в занятиях его любимым видом спорта: поймать и отпиздить духа, в смысле Гарика.
Гарик старался проводить по возможности больше времени вне дома, бродил по окрестностям и думал о начале нового учебного года, который нес с собой слабый лучик надежды. Когда наступит сентябрь, Гарик пойдет уже не в начальную, а в среднюю школу и к тому же, в первый раз в своей жизни, без Володи. Володю зачислили в спортивную школу, куда когда-то ходил дядя Владимир. Туда же направлялся и Пьерс Нарцисс. А Гарика записали в общеобразовательную школу с углубленным изучением математики. Володя считал, что это очень смешно.
– Там в первый день всех заставляют взять кубический корень из восьми, - сказал он как-то Гарику.
– Не знаю, сколько это будет, - ответил Гарик, - но явно больше чем число извилин в твоей тупой башке, - и убежал раньше, чем до Володи дошёл смысл сказанного.
Однажды в июле тетя Даздраперма вместе с Володей отправилась в Ландан покупать спортивную форму, которую носили ученики спортивной школы, а Гарик остался у госпожи Корбут. У нее было не так ужасно, как раньше. Как выяснилось, госпожа Корбут порвала сфинктер во время анального секса с очередным негром, и это несколько охладило ее любовь к межрасовому сексу. Она разрешила Гарику посмотреть легкую эротику по телевизору и подарила презерватив со вкусом шоколада - по вкусу легко можно было заподозрить, что пачка таких презервативом лежит у госпожи Корбут уже несколько лет.
Тем же вечером в гостиной Володя демонстрировал новую, с иголочки, форму. В спортивной школе мальчики носили красно-синие спортивные костимы "Абибас" и плоские резиновые кеды. Кроме того, им полагались бейсбольные биты, чтобы стукать друг друга, когда учитель отвернется. Считалось, что это дает полезные для будущего спортсмена навыки.
Глядя на новые кеды сына, дядя Владимир срывающимся голосом произнес, что это самый торжественный момент в его жизни. Тетя Даздраперма разрыдалась и сквозь слезы сказала, что просто не может поверить, что видит перед собой милого Володю, он такой красивый и взрослый. Гарик не решился ничего сказать. Он и так боялся, что сломал пару ребер, сдерживая хохот.
На следующее утро, когда Гарик вышел к завтраку, Дядя Владимир, как всегда, развернул газету, а Володя стал барабанить по столу битой, которую теперь повсюду таскал за собой, от входной двери донесся щелчок открывающейся прорези, куда почтальон опускал почту, и, несколько позже, звук упавших на коврик писем.
– Принеси почту, Володя, - велел дядя Владимир из-за газеты.
– Пусть Гарик принесет, душара.
– Принеси почту, Гарик, бля.
– Пусть Володя принесет.
– Ткни его битой, Володя.
Гарик увернулся от биты и пошел за почтой. На коврике лежали три предмета: открытка от Маргариты, сестры дяди Владимира, зажигавшей на Ибице, коричневый конверт, скорее всего, с говном, и - письмо для Гарика.
Гарик взял письмо в руки и не мог оторвать от него глаз; сердце мальчика, как мячик на резинке, прыгало в груди. Никто, никогда, за всю его жизнь не писал ему писем. Да и кто бы стал ему писать? У него не было ни друзей, ни родственников - и он не был записан в библиотеку, так что не получал даже невежливых уведомлений с требованиями вернуть просроченные (и давно проебанные) книги. И все же, вот оно - письмо, с адресом, доказывавшим, что никакой ошибки нет: