Гарнизон не сдается в аренду
Шрифт:
— Вот как раз тебе-то этого бояться не надо, — не удержался Гранцов и сжал ее руку. — Ты не будешь обузой. То есть я хотел сказать… В общем, у тебя все будет хорошо. А разговоры про выживание — это для тараканов, которых начали дихлофосом опрыскивать. Нас-то с тобой вроде никто не опрыскивает?
— Но согласись, ведь мы все хотим выжить, правда?
— Милая, если б это было так, никто бы никогда не воевал, — сказал Гранцов. — Потому что солдат хочет не выжить, а победить. А как только он захочет выжить, он бросает оружие и прячется под кровать к мамочке. «Выжить, выжить…» Все это придумали какие-то уроды. Люди хотят много чего от этой жизни. Власти, свободы, любви. Извини за философию.
— Ты все смеешься. А я вот смогла вспомнить, кем была в прошлой жизни. Только не поняла, когда все это происходило, — она прикрыла глаза и проговорила каким-то чужим голосом: — Туманная улица, блестит мостовая. Мимо с цоканьем копыт катится черный силуэт кареты. Пахнет угольным дымом, кисловатый такой запах… Слышу английскую речь…
— Это новые хозяева тебе помогли вспомнить? Ты что, не понимаешь? — спросил Гранцов. — Они же тебя обрабатывают. Завербуют, будешь на них работать. Станешь такая же, со стеклянными глазами. Хочешь быть такой, как они? Хочешь работать на американского психоаналитика, который из твоего дневника сделает себе новую книгу, получит за нее деньги, купит новую яхту? Милая, они же ногтя твоего не стоят. Не сдавайся!
Она отбросила книгу и повернулась к нему, улыбаясь. Ее горячие ладони прижались к его вискам, и пальцы зарылись в волосы.
— Я пошутила, не бойся. Знаешь, я ведь почти всю жизнь провела среди католиков. Я же дочь «оккупанта». И жена «оккупанта». Наверно, если б я была литовкой или полькой, я бы тоже стала ревностной католичкой. Но я русская, — сказала она. — И мне ничего не нужно. Не нужно это возрождение, не нужны эти храмы и молитвы. Ты знаешь, мне нужно только одно. Чтобы я была нужна. И сейчас мне кажется, что я нужна этим чудакам, которых ты так ругаешь.
— Ты мне нужна, — сказал Гранцов сердито.
Он хотел сказать это совсем иначе, и не здесь, и не сейчас. Эти слова вырвались сами, и не в самый подходящий момент. Его просто жгла злость на этих аферистов. А в таком настроении как-то не принято объясняться в любви… И все же он повторил, упрямо и нежно:
— Ты нужна мне. Мне нужна ты. Ты очень сильно нужна мне, очень.
Глава 17. Процедуры
Больных держали в бане до обеда. За это время на берегу озера возникли белые столики под зонтами. Волонтеры расставляли одноразовую посуду, по-военному соблюдая узкую специализацию: кто-то тарелки, кто-то вилки, кто-то салфетки.
Собранную с травы одежду унесли в черных пакетах, а в баню принесли несколько охапок джинсов и маек. Когда все расселись за столами, уже нельзя было отличить больных от волонтеров. По крайней мере, с того расстояния, с которого можно было за ними наблюдать.
Охранники слонялись между жилыми корпусами и штабом — их не пригласили к трапезе.
Зазвучала музыка. Приторное дребезжание клавесина далеко разносилось над озером. Первая, с неизменной газеткой в руке, ходила от столика к столику.
— Детский сад на даче, — сказал Поддубнов и презрительно сплюнул.
— Да, уж ты бы поставил дело не так, — сказал Гранцов. — Для начала марш-бросок в противогазах, потом турник. Для оставшихся в живых.
— Да мне-то что, пусть живут. Как-то спокойнее, когда народу много.
— Что, надоело оборону держать? — сказал Гранцов. — Не расслабляйся, Борис Макарыч. Это они днем такие смирные, а ночью надо держать ушки на макушке. Не думаю, что про нас забыли.
Доктор Керимов вернулся с кормежки собак и доложил:
— В сарае курилку открыли. Слушай, надо что-то делать, там все-таки дрова. Очень хорошо гореть будем, честный слово.
— Не может быть, — сказал Поддубнов. — Не курят они. С этим делом у сектантов строго.
— Это днем строго, — сказал Гранцов.
— Что, ты своими глазами видел, что они курят в сарае? — спросил Поддубнов.
— Глазами не видел, — сказал Керимов. — У меня нос есть. В сарай зашел — воняет дымом. Кто-то курил.
— Окурки остались?
— Я смотрел. Нету.
— Это вирусы, — решил Вадим. — Которые по ночам эфир засоряют.
— Наверно, через свой туннель залезли, под проволокой, — сказал Керимов.
— Надо было заминировать сразу, — сказал Гранцов. — Вот только где взять мину… Ну что, Макарыч, убедился? Люди, будьте бдительны.
— Полегче насчет мин, — сказал Поддубнов.
— Уже и помечтать нельзя?
— Знаю я твои мечты. Давай все вопросы решать мирно.
— Так я и решаю мирно, — сказал Гранцов. — Мин все равно не достать.
— Знаю я, как ты мирно решаешь.
Гранцов откусил нитку, воткнул иголку в катушку и полюбовался на свою работу — из порванной куртки он сделал маскировочный чехол для автомата. Теперь он мог выходить хоть на Невский, и никто бы не обратил внимания на бесформенную котомку у него под мышкой.
Керимов разогрел на плитке остатки шашлыка и заварил чай. Молча накрыл на стол, но сам есть не стал, а уселся за компьютер.
— Ты чего? Война войной, обед обедом, — сказал Поддубнов. — Ешь давай.
— Хотел на тот берег, к армянам, за барана рассчитаться надо. Набрал солярки две канистры, спустился на причал, а там охрана, — сказал Керимов. — Не пускают к лодке. Что, драться с ними?
— Мы мирные люди, — сказал Гранцов. — Сначала попробуем договориться.
Но у выхода опять стоял джип, и Сто Седьмой сидел в нем, слушая радио.
— Потерпи часик, — сказал он. — Почему? Потому что сейчас самое важное время, спецобработка. Полная изоляция от людей. Видишь, даже секъюрити вся попряталась, кто куда. Гаврики не должны видеть никого, кроме собеседников. Такая методика.