Гастролеры и фабрикант
Шрифт:
– Как же? – спросил Огонь-Догановский и выразительно посмотрел на Феоктистова. – Может, и нам можно поучаствовать в таком предприятии, которое принесет нам стопроцентную прибыль за три дня?
– Вы не думайте, ваше сиятельство, мы об этом никому не скажем, – тихо промолвил Илья Никифорович.
Это была правда. О деле, которое может приносить столь огромную прибыль за столь баснословно короткий срок, Феоктистов ни за что не поделился бы ни с кем, даже с родной матерью, будь она у него жива. Возможно, даже под дулом пистолета.
– Могила! –
– Знаете… Есть… один человек, который, у которого… – сбивчиво начал Давыдовский и, запнувшись, добавил: – Впрочем, вы сами все узнаете от него самого.
– А вам… не попадет от него? – осторожно поинтересовался Илья Никифорович. Мало ли…
– Н-нет, что вы, – беззаботно отмахнулся от этого вопроса «граф» Давыдовский. Но потом беспечность сменилась легким сомнением: – Ну, может, самую малость…
– Так, может, не стоит рисковать? – спросил Огонь-Догановский. – Мы с Ильей Яковлевичем не хотели бы оказаться в роли людей, причинивших вам неприятность.
– Да какая там неприятность, – не очень решительно произнес «граф». Но через мгновение уже твердо сказал: – Все. Решено. Едемте!
Глава 10
«Вроде он, а вроде и не он», или Подноготная Ленчика
20 октября 1888 года
Позицию для наблюдения Розенштейн с трактирщиком заняли недалеко от особняка Долгорукова. Встали так, чтобы хорошо было видно всех, входящих в дом и выходящих из него: смотрели не в щель между оконными шторками коляски, а в полное окно.
Часа два просидели совершенно без толку: никто не входил и не выходил. Ближе к вечеру пришел пожилой импозантный господин с тростью и в цилиндре, которого для себя Розенштейн назвал «Стариком». На немой вопрос помощника полицеймейстера трактирщик отрицательно мотнул головой. Нет, дескать, это «не он».
Когда стемнело, встали еще ближе к дому, дабы иметь возможность в неясном свете уличных фонарей все же разглядеть лица гостей Долгорукова. И разглядели: вторым в дом предполагаемого главаря шайки вошел высокий статный господин весьма мужественной наружности с повадками «его сиятельства». Николай Людвигович так и назвал его для себя – «Сиятельная особа».
Самым последним в дом вошел молодой господин, одетый столь изысканно, что с него впору было делать фотографические карточки и выставлять их в витринах модных магазинов как образчик, нет, даже эталон, мужской элегантности и вкуса. На голове молодого мужчины красовалась дорогая заграничная шляпа «Хомбург». Когда носитель «Хомбурга» вошел в полосу света от уличного фонаря, Розенштейну показалось, что трактирщик слегка вздрогнул.
– Он? – коротко спросил трактирщика Николай Людвигович.
– Н-не знаю, – неопределенно ответил тот.
– Как это – «не знаю»? – не очень вежливо произнес помощник полицеймейстера. – Так не бывает,
– Да не знаю я, – повторился трактирщик. – Не уверен. Вроде он, а вроде и не он. Ведь столько лет прошло!
– Приглядитесь внимательней! – почти зашипел на него помощник полицеймейстера.
– Да гляжу я, гляжу…
– И что?
– Не знаю! – снова повторился трактирщик. – Те оба были деревенские, простые, а этот – господин.
– Обезьяну тоже можно одеть во фрак, но от этого она не перестанет быть обезьяной, – уже прошипел Николай Людвигович. – Так он это или не он?
Но «эталон элегантности» уже скрылся из виду…
Молодого образчика мужской моды и элегантности Розенштейн так для себя и назвал: «Молодой».
Когда стало ясно, что гости остаются у Долгорукова на ночь, они уехали.
– Я заеду за вами утром, часиков в восемь, – сказал трактирщику на прощание Николай Людвигович. – Вряд ли эти господа разойдутся по своим домам раньше. И вы снова посмотрите на этого «Молодого».
– Но мне нужно… – начал было трактирщик, на что Розенштейн, не дав ему договорить, произнес:
– Вам надо посмотреть на «Молодого» в утреннем свете. Чтобы уже наверняка знать, он это был или не он…
Связываться с полицией, господа, это клубок из геморроя, головной боли и лишней заботы, который совершенно не в радость. Силантий Кузьмич Поздняков пребывал в таком вот настроении – не в радость. И когда помощник полицеймейстера заехал за ним (а трактирщик жил на втором этаже того самого дома на углу Гостинодворской и Большой Проломной улиц, где на первом этаже содержал трактир), то Силантий Кузьмич посмотрел на него с тоской и поздоровался неохотно.
– Что с вами? – спросил Розенштейн. – Вы не выспались? Или, может, у вас зуб разболелся?
Не ответишь же помощнику полицеймейстера, что его не хочется видеть, а уж иметь общие дела – так и подавно. Как-то не принято говорить такое полициантам, находящимся при исполнении своих служебных обязанностей. Да и себе дороже может обойтись. Оттого Поздняков буркнул:
– Вполне выспался, – и сел в крытую коляску. – Да и зубы не болят. Излечил!
Они встали на прежнем месте.
– Уж постарайтесь, пожалуйста, Силантий Кузьмич, быть сегодня повнимательнее, – посоветовал трактирщику Розенштейн.
– Постараюсь, – ответил Поздняков.
Первыми из дома, а был уже десятый час, вышли «Старик» и «Сиятельная особа». «Старик» мельком глянул на коляску и что-то сказал своему спутнику, на что тот ответил, похоже, «вижу». Николай Людвигович умел читать по губам, но «Сиятельная особа» находилась к нему боком, поэтому Розенштейн более догадался, нежели буквально прочитал по губам, что человек с осанкой и повадками графа ответил своему спутнику.
– А нас срисовали, – скорее для себя, нежели для трактирщика, сказал помощник полицеймейстера.