Гастролеры и фабрикант
Шрифт:
– А где мы возьмем еще сто семьдесят пять тысяч? – воскликнул «граф» и театрально заломил руки.
Сева молчал. Конечно, он был готов к такому повороту событий. Никто – ни он сам, ни «старик», ни «граф» и ни Ленчик – и не ждали, что скряга и жила Феоктистов выложит с первого раза приличную сумму. Правда, сам Всеволод и Огонь-Догановский рассчитывали, что Феоктистов будет «пробовать» десятью тысячами, а Ленчик и вовсе заявил, что «на первый раз «жила» поставит тысяч пять-семь». И оказался совершенно прав. Так что очевидное решение мильонщика вначале опробовать «систему Долгорукова» не было неожиданностью для мошенников…
– Придется снова
– А кто это, Леонид Иванович? – задал вопрос Огонь-Догановский.
– Лучше и не спрашивайте, – посмурнел Давыдовский. – Он очень, очень жесткий человек…
– Ладно, решено, – подвел черту Всеволод Аркадьевич. – Завтра в полдень жду всех с заявленными суммами. И прошу не опаздывать.
Так уж заведено, милостивые судари, всякий день начинается с утра. Не с вечера, не с ночи, а именно с утра. Таков уж миропорядок, ритуал, ежели хотите. Так что следующий день начался для всех членов команды Севы Долгорукова с первых петухов. Но он у каждого был разным.
Сева Долгоруков достал из общей кассы «команды», что хранилась в тайнике за картиною неизвестного художника голландской школы, сто семьдесят пять тысяч рублей ассигнациями и сложил их в большой саквояж. Он предназначался для Ленчика, который должен был изображать очень жесткого человека. В десять он должен был подойти к Севе и получить соответствующий инструктаж. Затем он стал поджидать Африканыча, который с минуты на минуту должен был объявиться. Только вот с какими вестями…
Огонь-Догановский проснулся в своем домике довольно поздно. Болело колено, и он помазал его мазью Роненберга, приготовленной из яда песочной змеи. Умылся ключевой водой. Почистил зубы порошком доктора Мурфи и стал неспешно одеваться. Затем достал заблаговременно подготовленный саквояж из телячьей кожи с двадцатью тысячами рублей и снова, в который уже раз, пересчитал деньги. Погляделся в зеркало, принял бодрый и независимый вид и отправился к Севе.
«Граф» Давыдовский первое, что сделал, проснувшись, так это облился ледяной водой. Потом в течение сорока минут совершал гимнастику с двухпудовыми гирями, бросая их вверх и ловя, выжимая их стоя и лежа и держа на вытянутых руках до того момента, пока мышцы не начинали мелко и часто дрожать, а тело не лоснилось от обильного пота. Затем умылся по пояс теплой водой с мылом, побрился, спрыснул себя одеколоном «Imperiale», откушал перловой кашки с коровьим маслицем и выпил крохотную чашечку кофею с кусочком сахара. После чего до половины двенадцатого читал роман Людвига Анценгрубера «Der Schandfleck» в подлиннике, то бишь Венского издания 1876 года.
Ленчик проснулся рано. Потянулся, зевнул, перевернулся на другой бок и долго не выбирался из постели, любуясь спящей мордашкой Эмили Кроусфорд, наполовину прикрытой локонами волос в завитушках. По правде говоря, Эмили Кроусфорд было ее сценическим псевдонимом, а на самом деле девушку звали Ольгой Федоскиной. Было ей девятнадцать лет, и вот уже полтора года как она подвизалась в качестве инженю в городском театре – играла роли наивных и смешных простушек и была лучшей в роли Агнесс в мольеровской «Школе жен». Однако в жизни она вовсе не являлась простушкой, хотя и была весьма непосредственной и искренней. Вот это-то и подкупило Ленчика.
Он познакомился с девушкой в театре. Вернее, увидел ее на сцене. Ведь сделавшись господином,
Пьеса ему понравилась. Она выглядела вполне жизненной, и ситуации в ней – узнаваемы. Поэтому он быстро вник в суть происходящего. А она была такой: сколь ни уберегай девушку от соблазнов, сколь ни воспитывай ее в добродетели и повседневных делах, а все равно она найдет кому отдать свои чувства и тело, забыв своего воспитателя, души в ней не чающего, и любящего ее опекуна. Ибо «сколь волка ни корми, а он все в лес смотрит».
Возможно, пьеса была немного не о том, как ее понял Ленчик. Но он был в театре впервые, а кроме того, его воспитал Сенной базар и проходные дворы, где не до сантиментов и сюсюканья. Посему ему было жаль не Агнессу, а ее опекуна и воспитателя Арнольфа.
Но не это главное, как понял для себя происходящее на сцене Ленчик. Главное то, что он увидел ЕЕ. Ту, про которую уже не мог не думать. А как он смеялся, когда после реплики Арнольфа: «У вас хороший вид: вы, верно, не хворали?» Агнесса, нимало не смущаясь, ответила: «Вот только блохи спать частенько мне мешали». И как у него самого застучало сердце, когда Агнесса в ответ на упрек Арнольфа, мол, как она посмела полюбить другого, а не его, ответила: «Увы! Моя ль вина, что с ним сильнее сердце бьется?»
Вот так и случилось, что Ленчик влюбился. Вернее, полюбил крепко. И захотел быть вместе с ней. А поскольку нет крепостей, которых нельзя взять упорством, осадою и отвагой, то Агнесса, иначе Эмили Кроусфорд, а на самом деле – Ольга Даниловна Федоскина, сдалась. Выбросила на милость победителя «белый флаг». Причем добровольно и без особо длительной осады. Только вот влюбилась ли она тоже – оставалось для него пока неразрешенным вопросом. Леонид не задавал его ей, потому как боялся услышать откровенное «нет» или неопределенное «не знаю», после чего их отношения обязательно бы изменились не в лучшую сторону, – а он ничего не хотел менять, – сама же Ольга Даниловна признаваться в любви не спешила. Скупы они, женщины, на такие признания…
Налюбовавшись, стало быть, прелестным личиком Эмили-Ольги, Ленчик поднялся, совершил обязательный утренний моцион, слетал быстренько в ближайшую кондитерскую за эклерами, которые так обожала Ольга, и сварил турецкого кофею. Когда он, улыбающийся, с подносом с двумя дымящимися чашечками и горкой эклеров на блюдце, вошел в спальню, Ольга уже проснулась. В ее глазах застыл немой вопрос: «Где ты был?», но спросить она ничего не успела, поскольку увидела в руках Ленчика поднос. Она улыбнулась и посмотрела на него так, что вместе с благодарностью он прочел в ее взгляде признание в любви. Или это ему только показалось?