Гать
Шрифт:
Она кивает, смешно засовывая кулаки поглубже в оттянутые карманы дождевика и шмыгая носом. Она знает свою силу, она знает твою слабость. Ни черта ты ее не прогонишь.
Где-то в глубине души она тебя даже по-своему жалеет — что ты, такой старый, можешь дать ей, молодой да ранней? Что можешь сказать нового? Что можешь показать того, что ей прохиляет хотя бы сквозь зевоту?
Ты усмехаешься про себя. Можно реально, а не по приколу прожить здесь всю жизнь, и не прочухать даже малой доли того, что здесь творится, на крыше сонного города, которая никогда не спит. Так что никак, малыш, ты не угадаешь, куда
Руфинг полюбас приучает тебя ничему не удивляться, чего только не увидишь странного на трассе, какие только виды, сценки, предметы и происшествия не случаются с тобой здесь, в мире шаткой черепицы, гнилых стропил, некрашеной опалубки, гнутой жести и торчащих отовсюду ржавых прутьев арматуры. Но ничто здесь не должно входить у тебя в привычку, если хочешь жить. Не доверяй ничему под собственной рукой или подошвой говнодава, даже если ты за этот скат берешься или на эту доску наступаешь третий раз за белый день. А потому, что бы тебе здесь не показали — раз на раз это будет впервые. И ты сегодня напомнишь ей об этом, напомнишь так, что она никогда не забудет.
Резкий останавливающий взмах ладони, все, пришли. Она начинает оглядываться вокруг, ее мокрое лицо под накинутым капюшоном скучнеет. Вокруг не происходит ничего интересного. Вся та же серая хмарь.
Ты же — не спешишь, поудобнее располагаясь на изгаженном голубями подоконнике. Представление только начинается.
Двумя пролетами ниже, на большом застекленном балконе верхнего этажа местной больнички для богатых сестра-хозяйка уже погнала прачек в белых чепцах развешивать на просушку сменное белье. Ты хихикаешь про себя, однажды тебе представилось под каким-то совсем уж стремным приходом, что это жулики. Покрали в ночи у богатых шелковых простыней и теперь вынуждены их вечно перестирывать в борьбе с вездесущей плесенью. Это теперь тебе смешно, а тогда у тебя чуть крышняк не поехал.
Малыш от твоего смешка насупилась. Думает, что я ее совсем за дуру держу. Ничего, погоди немного, пусть только все уляжется.
Ты машинально бьешь себя по карманам и тут же морщишься, твой рот наполняется кислятиной, руки разом слабеют, тебя шибает в пот, а дурацкая машинка в груди пропускает такт. Хренли было так, чих-пых, торопиться. Тебе разом только и остается сил, что мечтать о лишней затяжке. Дурак, ловишь ты из последних сил подступающую панику. Смотри туда, вниз, забудь о забытом на чердаке, хотя бы при ней не смей показывать, какой ты жалкий.
Ты бросаешь короткий взгляд в ее сторону — успела заметить или нет? — но ей уже не до тебя, она забыла уже и про скуку, и про голодное урчание в животе. Началось.
По мере того как среди колышущегося на сквозняке белья одна за другой растворялись в полумраке снующие силуэты прачек, по мере того как замирало всякое движение, постепенно привыкающие к темноте глаза начинали замечать среди обвисших полотнищ нечто иное. Спокойное, размеренное, степенное движение.
Будто это неверный свет газовых уличных фонарей принялся тонкими струйками просачиваться меж простыней, наполняя, насыщая объем между ними, делая само это бело-голубое полотняное пространство плотным, упругим, дышащим и будто бы текущим куда-то.
Завороженный этим зрелищем, ты выбрасываешь из головы даже забытую пачку, твои зрачки тонут в этом безмерном
На его волнах некогда родились россыпи молодых звезд, что согрели своим долгоживущим ровным светом кристаллическую пыль погибших сверхновых, что жили и умерли лишь затем, чтобы дать жизнь новым поколениям наблюдателей. Химия кратковечных остатков древних термоядерных взрывов за миллиарды лет собралась воедино, сорганизовавшись в комочки вечно страдающих борцов с вселенской энтропией.
И вот эти сгустки неизбывной боли буквально против собственной воли увидели в окружающей грязи, чаде, болезни и бессмыслице случайное отражение грандиозного, размером с целую вселенную, океана размеренного, холодного, идеально сбалансированного бытия, что отражалось сейчас своими волнами на дне их случайно прозревшей сетчатки, прокладывая бесконечную звездную дорожку от самого края вселенной до самого дна твоей тщедушной, никому не впершейся душонки.
Ты вздрагиваешь как от озноба и тебя тут же отпускает.
Просто едва колышущееся на сквозняке тряпье, на котором, быть может, еще полчаса назад тихо померла богатая бойкая старушенция ста лет отроду. Нищих в этой больнице отродясь не принимают.
— Спасибо.
А?
Ты машинально оглядываешься на голос и видишь ее будто бы впервые за много-много лет, словно призрака из позапрошлой жизни. Ыть тебя послабило. Никакой бурды не надо.
— Что, понравилось?
Кивает. А у самой вид при этом такой, загадочный, сидит, будто пыльным мешком по голове ударенная. Сидит и прислушивается к себе, будто что-то у нее в голове при этом тикает. И тут ты словно тоже прозреваешь. Может, это отсвет снизу так удачно падает на ее лицо, или капюшон дождевика этот дурацкий неловко на затылок сползает. Да только видишь ты ее с неожиданного для себя ракурса. Смотри-ка, какая. Глаза сверкают, улыбка до ушей, хоть завязочки пришей. Чистый, нетронутый порчей ребенок.
Тебе вдруг становится противно. Посмотри на себя, гнилой насквозь джанки, бомжующий на чердаке. Что ты ей собрался показать? Какую жизнь она тут с тобой может увидеть?
И тогда ты решительным движением хватаешь ближайший край торчащей из-под козырька доски, с коротким кряканьем отрываешь ее с мясом, с гвоздями, и одним точным движением швыряешь вниз, прицельно попадая в ветровое стоящего под окнами моторовагена. Раздается хруст рассыпающегося стекла, крики.
— Ты чего творишь?
— Ничего, малыш, мне по райдеру полагается пошалить.
Как и следовало ожидать, вслед за криками раздалась и сирена вызванного патруля. Теперь все быстро встанет на свои места. Народ внизу не на шутку разошелся.
— Гляди, пожарники, ишь, карабкаются. Знаешь, что-то мне внезапно так домой захотелось. А ты оставайся здесь, жди их. Ыть, тебя теперь домой с ветерком доставят.
Она уже все поняла. Улыбка погасла, капюшон надвинут, лица не видать. Ничего, пускай себе обижается, однажды она меня простит. Только прощальных слез мне тут не хватало. Ты ободряюще хлопаешь ее по плечу и уходишь в темноту, одним незаметным движением, как умеют только настоящие руфера. Руки трясутся, как бы не сорваться, чего хорошего.