Гать
Шрифт:
Козлевич поморщился. Времена стали неспокойные, стоит ниточке потянуться — поди весь свитер распускать. Козлевич ходил в лес, значит много думал, а раз думал, значит что-то задумал. Взять его поскорее в железа до выяснения.
Опасения вызывал никакой не урядник — от его назойливости Козлевич был способен избавиться, даже не вынимая заветную визитную карточку Его Высочества из портмоне, это было ультимативное оружие на куда более сложный случай, размахивать им на станции жеде было в высшей степени неразумно — только лишнее внимание к себе привлекать. Но и попадать в бумажные рапорта даже в нейтральном статусе свидетеля в ближайшие планы Козлевича совсем не входило.
Болотная бюрократия во все времена славилась своей въедливостью. Крот истории роет медленно, ползет улита по склону до самых высот. Чиновник же перекладывает бумажки. Пока однажды та бумажка не попадет в нужные руки и не сдетонирует там подкалиберным снарядом. А что это господин фейерверкер делали в темном лесу в столь неурочное время? А покойный господин полковник разве не был вашим сослуживцем у ленточки у надесятом году? Вот тут у вас написано, «нашел тело», быстро вышел и пошел, называется нашел. Совпадения очень любят следователи по особо важным делам центрального управления политического сыска Его Высочества. Козлевич молча отсалютовал уже едва различимому в полумраке телу и так же молча двинулся обратно к станции, да не по прямой, а в обход, настороженно поглядывая по сторонам.
Сгустившиеся сумерки его совершенно не смущали, мерцающие во тьме зрачки Козлевича были способны ориентироваться в ночном лесу не хуже, чем белым днем. Смущала его встреча с тем или теми, кто запросто подстрелил его агента. Не к добру это, ой не к добру.
Как и эта явка. Козлевич назначил встречу сам, не оглядываясь на согласованный график рандеву, и уже тем самым поставил себя и агента под удар, но теперь — учитывая последние печальные обстоятельства — можно было не сомневаться, Козлевичу ничуть не показалось. Все эти участившиеся с обеих сторон судорожные движения у ленточки были не случайны. И полковник об этом или что-то узнал, или нечаянно подставился уже одними своими попытками что-то по наводке Козлевича выведать. Среди старых вояк, среди благородных домов с подпаленными хвостами, среди гражданской шушеры. Кто-то из них что-то знал, и вот теперь полковник мертв.
«А я еще нет», усмехнулся про себя Козлевич.
Но пространство для маневра, что ты там себе ни думай, с каждым днем все сужается. Раньше-то как бывало — ничто не выдавало Козлевича, ни неуставные галифе, ни радистка на сносях. Золотые были времена, иные любители посмотреть на шпили не вылезали со светских раутов, свободно цыкая там зубом и матерясь на обслугу, не вовремя подносящую шампанское. Где они все теперь? Разлетелись по свету почтовыми голубками. Кого выставили под белы рученьки персоной нон-грата, кого гоняли уже всерьезку — с факелами и загонной охотой. Тут на болотах предпочитают работать по классике, никто не забыт, ничто не забыто. Это с виду тут живут господа благородные, а в зубы каждому второму загляни — там такие клыки торчат, что только диву даешься.
Впрочем, самого Козлевича подобное соседство ничуть не беспокоило. Плавали — знаем. Беспокоило то, что со временем то, зачем его сюда засылали, порядком подзабылось, и на депеши его отвечали все реже, и будто бы даже с ощутимой неохотой, как будто каждая новая каблограмма вызывала в «центре» все большее раздражение.
Если от шифровок могло нести ледяной злобой, то это была она.
«Ваша информация не подтверждается, продолжайте наблюдение, перепроверьте источники, вероятно, они скомпрометированы».
Это было больше похоже на издевательство. Козлевича как-то на первое апреля по радио поздравили с рождением сына, так вот, это было не так обидно,
Теперь же, после неудавшейся встречи с остывающим за спиной полковником, ему только и хотелось, что взглянуть в кирпичные рыла господ генералов, отмахивающихся от верной информации о том, что там, на той самой ленточке, которую столько лет доблестно окапывали подручным шанцевым инструментом, наконец реально что-то зашевелилось.
Козлевич чувствовал подступающее к горлу саднящее чувство собственной бесполезности, однако продолжал шагать сквозь лес бесшумной тенью, то и дело замирая и прислушиваясь, не бранится ли где сойка, не ухает ли филин, не каркает ли ворон. Что-то сегодня пошло не так, вот только что? Козлевич не привык терять своих агентов вот так, за здорово живешь, даже ксендза Шайновича — а уж он совсем не умел стоять на лыжах — в итоге удалось окольными козлиными тропами отправить на юг, через горы, куда не дотянутся длинные руки болотной контрразведки. Полковник же и вовсе был горазд постоять за себя и просто так в руки охранке бы не дался. Так почему же он лежит там, а вокруг ни единого следа, ни примятой травинки?
Сказать по правде, сам повод для их сегодняшней проваленной явки отдавал безнадегой. Что бы ни происходило весь этот долгий суматошный год бесконечной затяжной осени там, за ленточкой, оно именно что было лишь эхом непонятных и недоступных аналитическому уму Козлевича процессов, идущих там, далеко, в штабах и головах, оставшихся глубоко в тылу во всех смыслах этого многогранного слова. Здесь же, на растревоженных болотах, последние дни, конечно, начинало бурлить и тревожиться некоторое смятение, однако источник его был отсюда так же далеко, как последние солнечные деньки в воспоминаниях Козлевича.
Да, когда он впервые сошел с панцерцуга, здесь и правда еще светило солнце.
Тусклое, тревожное, мутным бледным зрачком, дурной катарактой оно пялилось с неба на него, удивляясь, что за чудо тут у нас нарисовалось.
Теперь уже и не вспомнишь, как давно это было.
С тех пор Козлевич успел настолько сжиться с этой поганой погодой, и с тоскливой гнилой вонью окружающих болот, что даже перестал удивляться происходящему. Местная знать, по уши занятая собственными ночными темными делишками, городские сумасшедшие, целыми днями марширующие под флагами всех фасонов и расцветок, всяческие болотенюгенд и болотенферштееры, к которым теперь прибились еще и вечно голодные до общественного внимания перебежчики из-за ленточки, этих и вовсе с каждым днем становилось все сложнее обходить стороной, дабы не нарваться по несчастному случаю на давнего знакомца времен батюшки нынешнего государя-амператора-самодержца.
Благословенные были времена! Воровали все, как не в себя, творили лютую дичь, но ни в какое сравнение с тем, что за дурнина лезла отовсюду теперь, эти сущие шалости идти не могли. Воровство по разнарядке, грабеж по указанию, средневековый ленный манор здешней болотной знати не имел к родному податному тяглу никакого отношения, даже косметического.
Так что сколько ни маршируй по улицам болотных городков когорты бравых кригсмаринен о казенных шуцерах с приснащенными штыками, сколько ни бряцай именным оружием клыкастая знать с дубовыми листьями в петлицах, а все одно было понятно им — и, разумеется, самому Козлевичу — дело тут не в красной жиже, и не в «реваншистской болотной военщине», как писали в передовицах посконной газеты «Взаправду», это была лишь реактивная механика, нервный срыв в ответ на то, что творилось у ленточки. И черт побери, у ленточки с той стороны.