Гавань разбитых ракушек
Шрифт:
Димка отъехал к своему столу. Он занимал совершенно непримечательную позицию в офисе, и его мало заботили политические дела. Ольгу они интересовали куда больше, и чем дальше, тем очевиднее она понимала, что происходит, но тщательно скрывала свой интерес, и не зря — это было билетом на выживание.
Телефон жег ладонь. Он возвращал ее к мыслям о матери. О доме. Она твердо решила, что не вернется туда. Ей даже не пришлось себя убеждать. Уговаривать. Решение пришло быстро и не вызывало сомнений. Это был не просто обман. Мама предала всех. Это было именно самым настоящим предательством — ее, отца, брошенной девочки. Теперь все они несут на себе крест ее ошибок и грехов. Ольга была уверена — они еще поплатятся за это. Когда-то вычитанные, услышанные мысли о карме всплыли на поверхность и словно шептали ей изнутри страшные пророчества,
Нет, домой она не вернется. Она найдет квартиру, снимет комнату, будет жить самостоятельно. Двадцать восемь лет, в конце концов. Давно пора выпорхнуть из родительского гнезда, тем более насквозь прогнившего. У Димки задерживаться тоже не стоило — еще подумает, что она решила связать свою жизнь с ним, чего не хватало! Он, конечно, очень милый и не грузит ее никакими проблемами, но… Нет, определенно — нужен свой угол. И как можно скорее.
Вечером ей позвонил отец. Спросил, в чем дело. Мама не смогла ему толком ни о чем рассказать, только плакала и говорила, что дочь не захотела ее понять. Не дело хлопать дверью и уходить, сказал отец. Хочет ли она побеседовать с ним? Нет, не хочет. Не сейчас. Дайте ей время.
Так и поговорили. В голосе отца — горечь. Жалко его. Он-то при чем? Он как раз в числе пострадавших.
В субботу утром она ему позвонила сама. Попросила приехать в кафе.
— Пообедаем? — спросила она.
Он моментально согласился. Не упрекал, что она не звонила столько дней. Просто сказал — да, давай пообедаем.
— Что тебе сказала мама?
Этим вопросом она встретила его в кафе. Папа как-то по-стариковски втянул голову в плечи и поправил очки.
— Что когда-то совершила ошибку, которую ты ей не можешь простить.
— Сказала, какую ошибку?
— Нет. А я и не хочу знать, Оль.
— Почему?
Она смотрела на него упрямым взглядом, пыталась найти следы возмущения, страдания. Не было в отцовских глазах, густо окруженных лучистыми морщинами, возмущения. Была тревога, была боль, но то была боль от переживаний — в его семье беда, разлад, его любимые, родные девочки не могут найти общего языка. Крепко сбитый и комфортный мир треснул. Вот что его тревожило. Его дочь сидела перед ним с гордо поднятой головой, упрямая, настроенная на бескомпромиссную войну. Она еще так молода, она не знает, что в жизни нет ничего бескомпромиссного. Они что-то упустили в ее воспитании. Они что-то неправильно объяснили ей, когда она росла и познавала мир. Они не смогли рассказать ей вовремя, что в мире нет черного и белого, что у всего есть множество оттенков, надо уметь видеть их, надо уметь смотреть на вещи с разных углов, и тогда, как на диске с лазерным рисунком, проявятся совсем другие узоры, совсем другие цвета, возможно, более понятные и доступные объяснению. У него не хватало слов ни успокоить жену, ни уверить дочь в их любви. Как все сложно в мозгу Homo Sapience! Ему, как биологу, казалось, что людям во многом надо поучиться у животных. Эволюция, приведшая к такому восхитительному прогрессу разума, сыграла жестокую шутку — теперь этот разум не мог прийти к согласию с самим собой и, вместо того чтобы делать все для процветания и выживания человеческого вида, все чаще и чаще способствовал противоположному. Вот так у Оли сейчас. Она, вместо того чтобы попытаться найти мир и сохранить семью, бежит. Бежит сломя голову, готова хоть выброситься из окна их некогда довольно уютного и комфортного семейного гнезда, готова разбить голову, лишь бы не идти на разумный компромисс, лишь бы не послушать здоровый инстинкт родных уз. Он упомянул как-то об этом Марине, а она лишь горько усмехнулась: «Ты смотришь
— Оля, мир ведь не черно-белый, понимаешь? — он так много думал об этом, что фраза вылетела, как запрограммированная. — Мне казалось, ты знаешь об этом.
— При чем тут это, папа? Разве не ты говорил мне, что есть вещи, которые нельзя принять ни при каких обстоятельствах, если это идет вразрез с твоими принципами? Сейчас именно такая ситуация. Если она не хочет говорить тебе, это ее право, я тоже не буду. Но общаться с ней я больше не хочу. С тобой — всегда и сколько угодно, но не с ней. Если бы ты знал, в чем дело…
Ольга прикусила губу. Нет, на это она не пойдет. Не имеет права. Это не ее тайна.
Отец помолчал, задумался, прежде чем ответить. Трудно было подобрать слова, такие, которые не ранили бы ее, так, чтобы она поняла, что он ее не осуждает.
— Понимаешь, дочка, родных людей любят, как говорится, со всеми потрохами. Со всеми скелетами в шкафу, со всеми недостатками. Родных людей прощают, даже если это иногда кажется невозможным.
— Есть вещи, которые нельзя простить.
— Это максимализм, Оль. Ты уже большая девочка, ты вполне можешь представить себя в роли матери. И вот подумай: ты растишь свою дочь, любишь ее, даешь ей все, что можешь, и вдруг она отказывается простить тебя за какую-то одну-единственную ошибку и прерывает все отношения. Это нелогично, Оль. Это неправильно.
Теперь замолчала Ольга. Он в чем-то прав. Но не во всем. Прежде всего в том, что она не была так уж уверена, что мать любила ее всю жизнь, как другие матери любят своих дочерей. Хотя кто знает, как любят… Но ей всегда недоставало тепла. Да, у нее все было. Да, она встала на ноги не без помощи и поддержки родителей. Но вот папа — он всегда был ближе, с ним можно было просто поваляться на диване и поговорить ни о чем. Хихикать и потешаться над всякими глупостями. А мама — она как занятой начальник, обращайтесь только по важным вопросам, не отвлекайте, не разочаровывайте. Папа, казалось, не замечал этого. Его устраивало, что дома спокойно и все счастливы. Поверит ли отец, если сказать ему сейчас, что мать не так уж сильно и любила Ольгу, как ему кажется? Нет. Он маму, похоже, любит. И Ольга никогда не жаловалась ему на отношения между ней и матерью. Он не сможет понять, как это среди ясного неба разразилась гроза. Он скажет, что это Олины эмоции искажают картину восприятия. Но Ольге так не казалось.
— Может, это и чепуха все, и неправильно. Но я не могу ее видеть сейчас. Папа, ты должен меня понять. Может, позже я остыну, пойму, смогу простить, как ты говоришь. Но не сейчас.
— Я понимаю, тебе нужно время. Но как бы ты потом однажды не пожалела, что столько времени ушло на бессмысленные обиды, свойственные больше подросткам, а не умным молодым женщинам вроде тебя.
— Папа, — вспыхнула Ольга, — это не бессмысленные обиды! Она совершила подлость, понимаешь, подлость!
Он предупреждающе поднял руку.
— Я не хочу это обсуждать. Любое понятие субъективно. Ну что такое подлость? Кому судить и осуждать? А может, у нее были причины, веские причины на совершение этого поступка? Ну как же ты можешь брать на себя роль судьи? Да даже если и подлость — это твоя мать, это не герой сериала, которого можно так легко осудить, это не сосед с лестничной площадки, с которым можно перестать здороваться. Это твоя мама, Оль, мама. Она любит тебя. Надо уметь прощать. Мы семья, Оль. Твоя семья.
Такие правильные слова. Все логично. Да. Но только она не может согласиться. Возможно, она всегда принимала материнскую линию воспитания именно потому, что верила в ее безупречность. Безупречной женщине прощаешь все — и перегибы в строгости, и дистанцию. Она безупречна, а значит, все, что она делает, — правильно. И вдруг… Мышка бежала, хвостиком махнула, и упало золотое яичко, покатилось и разбилось. И теперь Ольга не сможет воспринять от матери ни один совет, ничего, потому что теперь она знает — все это лживо. Авторитет рассыпался, как карточный домик. Доверия больше нет. Как и нет больше той женщины, образ которой так тщательно создавался. Есть обычный человек, со своими слабостями и недостатками. Но если некоторые слабости можно прощать, то есть вещи, которые простить просто невозможно. Нельзя убивать. Нельзя бросать детей. Нельзя, и все. И прощать такое нельзя.