Гайдебуровский старик
Шрифт:
Я стал осторожно и по порядку снимать свой грим. Сначала беретку. Почему я начал с беретки? Ведь она ничего не доказывала. Вслед за ней я снял седой парик, седые брови, седые усы, седую бороду. Я словно раздевался на сцене. Мучительно, долго. Ненастоящие детали настолько приросли к моему лицу, что мне самому казалось, что они уже настоящие. Ну вот. Вот и все. Вот и финал. Заключительный акт. Почему нет аплодисментов? Ах, да передо мной не зрители. А всего лишь партнеры по сцене. Где я играю главную роль. И теперь стою, словно голый, перед ними. И выдерживаю театральную паузу. Слава богу, мы доиграли. Мы добрались до конца этой трагедии. И я не мог знать, что, возможно, это только ее начало. Словно какой-то неутомимый автор, которому безумно понравилась своя пьеса, решил не останавливаться
Молчание затянулась. Театральная пауза повисла в воздухе. Впрочем, так и должно быть. Жутковато, когда в один миг из старика превращаешься в юношу. Вот если наоборот – это еще как-то пережить можно. Ну, допустим, это никто переживать достойно не собирается. Ни Роман, который всегда передо мной подчеркивал свою молодость, а я оказался вдруг моложе его. Ни Сенечка, который был влюблен в мою девушку. Ни Косульки, которые кичились дружбой с таким почтенным соседом. Но Тася. Я вдруг откровенно, без всякой враждебности, и даже почти с нежностью посмотрел на нее. Но она! Она же просто обязана броситься мне на шею! Зацеловать! Заобнимать! Забросать тысячью нежных слов! Неужели и она… И она не рада. Неужели она разочарована. И даже злится на мое воскрешение? Ах, да, я вновь погубил все ее планы. Она же вечером должна давать интервью. И она уже, возможно, приглядела черное трикотажное платье с широким воротом в магазине для вдов, которое бы подчеркивало ее хрупкую фигурку. Перед ней светила возможность напечататься в глянцевых журналах. И, возможно, ее бы даже пригласили на телевиденье вести передачу о разбитой любви. О, а вдруг уже какой-то репортеришко, молодой, высокий, лохматый подмигнул ей ненароком? И небрежно записал свой телефончик? Этого она бы мне точно не простила. И своими руками вырыла бы мне могилу, чтобы живьем туда уложить. Не в ее планах были разбитые планы. Лучше уж разбитая любовь.
– Тася, – только не обижайся, – я распахнул перед ней объятия.
В мои объятия она не рухнула. Напротив. Резко отпрянула, зажав рот ладонью.
– Тася, ты прости меня, Тася. Но ведь я вернулся. Разве этого мало, чтобы простить? Ну же! Неужели Гришка Карманов лучше выглядит мертвым, чем вот так, живым, и перед тобой. Неужели ему лучше быть убитым, чем убийцей?
Я уже откровенно наступал на Тасю, а она испуганно пятилась к двери. Между нами вдруг резко встал Роман. Словно грузовик перерезал дорогу. В своих руках он держал старое, запотевшее, расколотое зеркало. И молча протянул его мне. Я плохо видел свое отражение и все же его узнал. Я отчаянно рукавом стал тереть зеркало, дышать на него, вновь тереть, еще, еще сильнее, еще сильнее дышать. Оно стало зеркально чистым, хотя по-прежнему было расколото на две неровных части. Из зеркала на меня смотрел старик антиквар. Почти гайдебуровский старик. Седые длинные волосы, седые брови, седые усы и борода. И морщинами исполосованное лицо, и мешки под глазами. Почему я их раньше не замечал? Постепенно привык? Они выглядели органично со старческим образом?
– Этого не может быть, – прохрипел я и закашлялся, как старик. – Этого просто не может быть. Он же умер… Я его сам убил, я же его убил вот этими руками. Я до боли сжал кулаки и ими затряс. Мои руки были жилисты и морщинисты. Почему я этого раньше не замечал? Постепенно привык? Я в отчаянии швырнул зеркало на пол. Оно разбилось на мелкие осколки. И я подумал – дурная примета. Хотя так подумать было глупостью в моем положении. Что может случиться со мной еще худшего? Если в зеркале я увидел немощного старика, к тому же нищего, к тому же которого обвиняют в убийстве. К тому же, которого ждет за порогом только тюрьма и смерть. Что может быть хуже подобной участи. И что может мне сделать разбитое зеркало. Если все уже сделано без него. Только кем? Этого я не мог знать. И не мог даже придумать. В моих глазах помутнело, и я медленно стал опускаться на пол. Последнее, что я почувствовал, как меня подхватили руки. Сильные руки, наверняка молодого человека. Может быть, руки Романа, может быть Сенечки, впрочем, могли быть и руки мужа Косульки. Он оказался тоже гораздо, гораздо моложе меня. Кто бы мог подумать? Больше я ни о чем не подумал.
Очнулся я от резкого запаха нашатыря, которым мне тыкали в нос. И валокордина, который мне заливали в рот. Как ни странно, я не подумал, вдруг все это дурной сон, хотя эта мысль принята после обморока. Напротив все выглядело настолько отчетливо и предстало такой явью, что я дернулся. Я ясно видел перед собой лица моих партнеров по сцене. Молодые, симпатичные лица. Даже Косульки по сравнению со мной были красавцами, не смотря на их красные, отекшие (но молодые!) лица.
– Все в порядке, дорогой, все в порядке, всего лишь сердце кольнуло, – ласково шептал Сенечка. Разве что оставалось погладить меня по седой шевелюре. Как обезумевшего старичка.
– В вашем возрасте это не страшно, любезный, – вторили ему Косульки. – Вон, какое у вас здоровьице, нам, молодым, можно позавидовать. Подумаешь, сердечко слегка закололо.
– За вами присмотрят, уважаемый Аристарх Модестович, – тон Романа был суше, как и положено. Но не настолько. – Мы хоть и милиция, но тоже сердце имеем. И у нас оно, бывает, колет.
– Дорогой, любезный, уважаемый! – грубо передразнила их Тася, по привычке подперев бока руками. – Кольнуло, колет, закололо! Да он скоро сам околеет, тогда будете причитать! Не успеете оглянуться, а арестовывать некого! И отвечать некому! Вот тогда вы попляшете! Убитый убит, а убийца, потому на свободе, что околел! И судить уже некого!
– Ну, вас бы все равно в присяжные заседатели не позвали, зря вы так волнуетесь, – резко ответил Роман.
– Зато в свидетели позовут! И на интервью позовут! А с мертвыми, какой прок в интервью! Все дело мне хотите запороть! Так что давайте, откачивайте старикашку. Он нам нужен живьем.
Так, так, так. Я попытался сосредоточиться. Медленно, с помощью молодых сильных рук встал на ноги. Спина не разгибалась. Похоже таки радикулит. Я проковылял к креслу.
– Да… Испугали вы нас, Аристарх Модестович, – голос Романа стал еще мягче, но в глазах вновь блеснули две льдинки.
Я решил не сдаваться. Какого черта! Я же не сумасшедший! Даже если я не так молодо выгляжу, это не означает еще, что я не Григорий Карманов. И я это должен во что бы то ни стало доказать.
– Я не Аристарх Модестович! И я не антиквар, – процедил я сквозь зубы. Мне хотелось на них кричать во весь голос. Но я вовремя остановился. Мне показалось, что когда сквозь зубы цедишь слова, это более убедительно. – Я повторяю. Я Григорий Карманов. И я убил антиквара.
– Вот наглец! – завизжала Тася. – Ели дышит, еле ходит, а хочет за моего Гришку себя выдать! Да еще убийство ему пришить!
– Я никогда не был твоим, Тася.
– Упаси боже! – она не перекрестилась. Она не умела креститься. Зато умела громко визжать. – Не хватало, чтобы такой дряхлый старикан вдруг был моим! Да я ни в жизнь! Что я какая-нибудь! Это пусть ваш Пукирев со своими нечистыми мыслишками о неравном браке мечтает! А я уважаемая молодая вдова, которая завтра даст честное интервью о трагичной любви. Я уже даже договорилась с одним молодым высоким лохматым репортером! Он даже мне свой телефон любезно оставил! Он все о любви знает! И он поймет!
Я по-прежнему цедил слова. Но мне это не помогало. Тася визжала, но ее визги были более убедительны. Я прикрыл уши руками. Я хотел тишины. Но слушать тишину в моем положении было роскошью. Мне нужны были слова и действия. И я обратился к Роману.
– Я могу доказать.
Это был мой последний аргумент. И тогда все станет на свои места. Они увидят тело убитого антиквара. И все станет на свои места. Правда, мне еще придется убедить, что я ни кто иной как Карманов. Но, в конце концов, не так сложно убедить, кто ты на самом деле. Я сумею. И тогда точно все станет на свои места. Я так хотел, чтобы когда-нибудь все, все стало на свои места. Даже если я останусь убийцей. Даже если обо мне напишут тысячи газет. Даже если в меня будут тыкать пальцем и закидают камнями. Даже если мне будут плевать в лицо. И даже если на мою голову повесят петлю. Лишь бы я вновь стал собой. Лишь бы я вновь занял свое место под солнцем. Которое, наверно, уже не увижу. Во всяком случае, весной.