Гайдебуровский старик
Шрифт:
– Да уж, – хихикнула Тася. – У вас уже билетик в одну сторону.
– В общих чертах, Сеня прав, – Роман уселся напротив меня на стул и забросил ногу за ногу. Его взгляд буквально вонзился в мое лицо. – Только одного возраста маловато будет. К этой версии неплохо бы присовокупить и нарушение психики. Кстати, в старости это довольно частый симптом. И доказать, судя по вашим неадекватным заявлениям, это будет несложно. С такими заявлениями я еще ни разу не сталкивался. Но их допускаю в почтенном возрасте. Когда желание быть молодым, желание вернуться назад и вернуть все, что возможно, превосходит доводы разума. На этой почве, безусловно, возможно преступление. Убив Карманова, вам показалось, что вы как бы можете в него перевоплотиться. Забрать его молодость. И отдать свою старость. Увы, дорогой, это невозможно. Никак невозможно, насколько бы сегодня
– Увы, – вздохнул Сенечка, – иначе бы все старики поубивали молодых, и мы бы жили в стране умудренных молодцев. Смириться нужно, любезный. Только смириться. Вам и так посчастливилось дожить до таких преклонных годков. Не каждому это под силу.
– Вот поэтому он снисхождения и не заслуживает! – категорически заключила Тася. – Хватит, пожил в роскоши и безделье! Пусть хоть умрет в нищите, на лесоповале! Труд облагораживает в любом возрасте.
– Ну, уж так сразу на лесоповале! Это слишком, – возразил Роман, – в определенном учреждении тоже трудятся, хочу заметить.
Я пытался вникнуть в их диалог. И плохо вникалось. Какой лесоповал, какое учреждение, какое нарушение психики? Может, это они все ненормальные. И лишь я здесь единственный не псих? И почему вдруг это я украл молодость, если ее у меня украли. Но кто и за что? И вообще как? Если наука действительно еще не доросла до подобных метаморфоз. Или доросла, но мы об этом не знаем? Нет, бред какой-то. Значит…Значит, где-то есть ложь, обман, кривляние. Как в искаженном зеркале. Я оглянулся вокруг себя. Больше не было зеркал кроме одного, с кривой трещиной наполовину, словно раненое. Мне не нужно было раненое зеркало. Раненые зеркала могут лгать.
– Тася, поройся в своей сумочке, ты всегда носишь с собой маленькое зеркальце. Некачественных зеркал ты не носишь. Дай мне его.
Тася пожала плечами. И стала рыться в сумке.
– Свет мой зеркальце скажи и всю правду расскажи, – Тася протянула мне зеркальце и засмеялась.
Я долго смотрел на себя. Вернее, по-прежнему на старика антиквара. Даже со злостью дернул себя за бороду, усы, брови. Они были настоящими, седыми. И морщины были настоящими и круги под глазами. Это был я. Мои мысли, моя душа. Но лицо, тело. Они были чужими. Впрочем, они тоже наверно были моими, но через 40, 50 лет. Но сегодня, черт побери, этого просто не может быть!
– Зеркала не лгут, – сухо ответил Роман на мой внутренний монолог. – Лгут только люди.
В антикварной лавке уже топтались смущенно Косульки. И протягивали помятую, замусоленную жиром (я уже не знал, косули или свиньи) бумажку.
– Как пить дать, люди лгут, – вздохнул муж Косулька. – Кто бы мог подумать. Чтобы такой почтенный, заслуженный, уважаемый столько лет Аристарх Модестович совершил… Не могу даже выговорить, что совершил. Язык не поворачивается.
Роман бегло пробежал взглядом по бумажке.
– Да, похоже, все верно. Кровь Григория Карманова. Дело, можно сказать, закрыто. Безусловно, мы завтра перепроверим. Но это несложная экспертиза. Так что…
– Вот так живешь рядом с соседями и не знаешь, что у них на уме. – Косулька жена перекрестилась. – И про искусство так красиво рассуждают, и про науки, и про древности всякие. И что с того? А потом раз – и по голове. Нас, слава Богу, Бог миловал…
Они что-то еще говорили. Но я дремал. Глубокий старик дремал в своем кресле. И сквозь дрему я слышал, как они уходят. Только шаги. Но по топоту удаляющихся шагов я понимал, что покидают они мой дом тоже паровозиком. Разве что не хватает одного вагона. Им был Сенечка. Сенечка взялся меня охранять. Он даже осторожно укрыл меня теплым пледом. Я хотел его поблагодарить, и вообще мне хотелось сказать доброе слово доброму Сенечке. Но я не успел. Я провалился в глубокий сон, как в пропасть. Как в неопасную пропасть. Из которой всегда можно выбраться с приходом утра, с восходом солнца. В отличие от реальности. Которой никакое утро, никакой восход солнца уже не помогут.
И приснилась мне черноволосая девушка в цветастой юбке до пят. Ее тонкую длинную шею украшали ряды разноцветных бус. Она бежала по бескрайней степи, под палящим солнцем, в своей узенькой ладошке она сжимала раскрытый зонтик Гашека. И я подумал, что здесь дождей не бывает. И быть не может. Здесь всегда жарко. И мне так захотелось ей это объяснить. Что этот зонтик напрасен. И что многое, многое в жизни напрасно. Даже, возможно, – все. Разве что солнце не напрасно, и эта степь. А этого для жизни так много. Если живешь не один, если живешь вдвоем. Я так хотел ей рассказать об этом. И я побежал за ней. Я бежал легко и весело. Я легко и весело ее догнал. И схватил за плечо. И повернул лицом к себе. Передо мной стояла старуха. Седые брови, исполосанное морщинами лицо, черные круги под черными глазами. Горький мог написать «Старуху», я в этом уверен. А Гайдебуров ее сыграть. Я в этом тоже уверен. Гайдебуровская старуха, почему бы и нет? Я хотел закричать, что так не бывает. Что она совсем юная. И юный поворот головы, и тонкая талия, и легкая поступь. Ведь так не бывает. Где-то вдали Сенечка махал полосатой палочкой. Но дорога была пуста. Сенечке не нужно было дирижировать палочкой. В степи дирижеров не бывает. Может, он звал старуху к себе? Или дирижировал нами? Но ведь мы не машины. Хотя… Старуха засмеялась. Она дышала на меня мятой, или лимоном. Или и тем, и другим… Я хотел закричать, но подавился. Мне показалось, я подавился жизнью. Я громко откашлялся и выплюнул кусок жизни на раскаленный песок. Жизнь была маленькой и круглой, как глобус. Как волейбольный мяч Моргана. На ней были обозначены могилы моих родителей и друзей. И неизвестные могилы тоже. На ней был обозначен философский факультет и пень от березы за окном. И умерший завод, с трубы которого валил пар. И старушка с исхудавшей дворнягой в переходе. И хромой дворник, сжигающий листву. И толстый румяный Гарик Вышкин, бросающий деньги, много денег, в осенний костер. И супермаркет, в котором много, много людей с одинаковыми лицами и одинаковыми пакетами, заполненными мылом. И Тася в плюшевых тапочках с мордочкой мишки красила розовым лаком длинные ноготки. А Наполеон разнашивал новые ботинки. А Менделеев продавал чемоданы в антикварной лавке. А Виктор Серж переставлял стрелки часов ровно на О. И Виола пила с венецианского графина. И черт в нем становился все толще и ярче, по мере убывания жидкости. И Роман, так похожий на постаревшего Кая, долбил киркой лед. И Косульки жарили мясо прямо на снегу. И на красном снегу лежали убитые олени, косули и даже свинья. А художник Пукирев исправлял на своей картине «Неравный брак» название, закрашивая приставку «не». И где-то тихонечко хихикал гайдебуровский старик. Но я его не видел. Господи, эта жизнь казалась такой скучной и неинтересной. Если бы не тоненькое, вкрадчивое хихиканье гайдебуровского старика.
Проснулся я от горячего дыхания, которое пахло то ли чайем с мятой, то ли с лимоном. Уж очень знакомое тепло. Особенно, когда простужен. Оставалось надеяться, что дышал на меня не Сенечка. Еще чего не хватало! Подкрадываться среди ночи и дышать! И все же я не торопился открывать глаза. Может, опасался, что мне очень понравится это дыхание, родное оно было, что ли. Что ли из детства. Оно согревало мое лицо, и лицо розовело. Хотя вряд ли это было заметно из-за седой, настоящей моей бороды. Мне не казалось все происшедшее дурным сном. Я все отчетливо помнил. Что было вчера, что позавчера, что несколько месяцев назад, когда я совершил убийство. Именно я. А не убили меня, как все утверждают. Явь до мельчайших подробностей пронзала мое сознание. Я по-прежнему не хотел просыпаться, чтобы с ней вновь и вновь не столкнуться. Хотя сон был не из приятных.
Но не мог же я вечно закрывать глаза на действительность. По меньшей мере, для этого нужно стать слепым. Наконец я собрался духом и разодрал слипшиеся веки. Не для синонима говорю слипшиеся, чтобы заменить выражение – открыть глаза. Просто у меня, похоже, начиналась катаракта. Болезнь стариков. Грустная болезнь, как и сама старость. И хоть мне не нравился этот мир ярким, в многообразии цветов, слепым немощным старцем я себе нравился еще меньше. Но мне понравилось то, что я увидел. И действительность постепенно отступала и наступала радость. Которая наверняка ошибочная, как всегда у меня и бывает. И наверняка не настоящая. И наверняка кратковременная. Но в моей бесконечной грусти я этой маленькой радости безумно обрадовался.
Надо мной склонилась Дина. Черноволосая, черноглазая, чернобровая. Так похожая на цыганку. Может, и впрямь она цыганка? Но что бы это изменило? Впрочем, оправдало бы воровство. Как-то цыганам воровать можно и общественное мнение их не судит.
– Дина! – прошептал я. Но это я так думал, что прошептал. Слишком много громких чувств нахлынуло в миг на меня. И этот миг просто не мог быть тихим.
– Т-с-с, – Дина приложила указательный палец к губам. – Не кричите так громко!
Честное слово, я хотел кричать тихо!