Газета "Своими Именами" №1-2 от 02.01.2014
Шрифт:
Я дедом – казак,
другим – сечевик,
а по рожденью –
грузин.
Ярослав Смеляков по рождению был белорус, но уверял:
Я русский по складу, по сути
И, в том никого не виня,
Таким вот меня и рисуйте.
Таким и ваяйте меня.
И это в нашей литературе редкий случай,
Мы в ЦДЛ сидели визави,
И вдруг строка из уст его слетела:
«Еврейской крови нет в моей крови!..»
Ну, нет и нет. Кому какое дело!
И у меня еврейской – ни на грамм,
Но я от этого ни краше, ни мудрее.
Так для чего весь этот тарарам?
Да будь хоть трижды неевреем.
Но, Боже мой, как время-то бежит!
Смотрю я на него – смеюсь и плачу:
Он стал изгоем словно Вечный Жид,
А в Переделкине, как Шейлок,
сцапал дачу.
А друг его наперсный – Соломон,
Клевещущий на русское искусство…
Так кто же он – безродный охламон
Иль оклахомец без стыда и чувства?
А что касается фамилии Гангнус, то, конечно, она неблагозвучна, из неё отчётливо вылезает «гнус», но что поэтичного даже в фамилии самого Пушкина? Пушка – орудие смертоубийства. Только зная поэта и его поэзию, Блок мог воскликнуть: «Весёлое имя – Пушкин!» А Репин? Ведь от репы. А Константин Коровин? А Быковы? – и артист Ролан и писатель Василь. А что такое пастернак? Травка семейства зонтичных. К любой фамилии люди привыкают. Михалков был прав:
А Пушкин, Глинка, Пирогов
Прославились навеки.
И вывод, стало быть, таков:
Всё дело в человеке.
То есть в его таланте, в его делах. И к Гангнусу привыкли бы, если он писал бы, условно говоря, «Хотят ли русские войны», и не выдумывал «Автобиографии».
После доклада о составе крови Евтушенко стал рассказывать о своих жёнах.
– Беллу я обожал, ну просто обожал. Она такая толстенькая была. Я это обожал…
– А почему же разошлись?
- Не знаю, совершенно не знаю. Понимаешь, я её обожал. Толстенькая… Разошлись… Никогда я не был так близок к самоубийству
- А Галя, которую увёл у друга своего Михаила Луконина?
- Я не
– Кажется, в своё время и родители развелись?
– Да, развелись. Но очень любили друг друга, очень. Почему развелись, не знаю. Мама торговала газетами в киоске у Белорусского вокзала. Она была лучшим киоскёром развитого социализма. Я пытался выбить ей звание заслуженного работника культуры СССР и персональную пенсию. Обращался к министру культуры Мелентьеву, даже в газетах писал об этом, но не удалось. Она, мол, работала не по министерству культуры, а связи. Ну и что? Вот он, звериный оскал развитого социализма. Никогда я не был так близок к убийству Мелентьева…
Представляю, с каким наслаждением все это смотрели и слушали Добродеев и другие боссы нашего телевидения, эти скудоумные пошляки, даже в выпусках последних известий пичкающие народ сведениями о браках, беременностях, разводах то английского принца, то самого президента, а то какой-нибудь бабы Бабарихи Аллы Борисовны.
Целая серия была посвящена отношениям Евтушенко и Бродского. Почему Лев Толстой за всю жизнь ни разу не встретился с Достоевским, хотя плакал при известии о его смерти, мне интересно. Интересно и то, что стоит за строками Маяковского
Алексей Максимович,
как помню,
между нами
вышло что-то
вроде драки или ссоры.
Я ушел,
блестя потертыми штанами,
взяли вас
международные рессоры.
Интересно и открытое письмо Цветаевой Маяковскому, и поздравительная телеграмма Шолохова Эренбургу по случаю его юбилея. А эти! Е. говорит, что он спас Б. от КГБ, а тот говорит, что в его деле Е. помогал КГБ, был «экспертом» с членским билетом ССП. И какое мне до этого дело? Тем более, что один уже давно умер и ему соорудили памятник у американского посольства в Москве, а у второго недавно ампутировали ногу, и ему уже не допрыгать до России хотя бы для того только, чтобы посетить в Переделкине собственноручно сооруженный там музей Евтушенко. То, что Евгений Александрович был с КГБ на дружеской ноге, давно известно хотя бы из воспоминаний генерала Судоплатова; что у него был личный телефон Андропова, как и Брежнева, мы знаем из его собственного признания. Ну и хватит нам этих сведений, больше знать совсем неинтересно.
Странное дело: писатель, а почти ничего не говорил о литературе, хотя бы о своих книгах, о других писателях, кроме Бродского, а всё только о жёнах, о каких-то политических передрягах… Хочется отчасти восполнить пробел. Известно, как Евтушенко в позднюю пору превозносил Пастернака («Гений! Гений!») и его «Живаго» («Самый великий роман ХХ века!»). Но когда Пастернака исключали из Союза писателей и дело дошло до голосования, Евтушенко слинял из зала. А встретив тут же в фойе Бориса Слуцкого, выступившего против Пастернака, обвинил его в предательстве. Это было в 1958 году.