Восемь дней из Харрара я вел караванСквозь Черчерские дикие горыИ седых на деревьях стрелял обезьян,Засыпал средь корней сикоморы.На девятую ночь я увидел с горы —Эту ночь никогда не забуду! —Там, далёко, в чуть видной равнине костры,Точно красные звезды, повсюду.И помчались одни за другими они,Словно тучи в сияющей сини,Ночи трижды святые и яркие дниНа широкой галласской равнине.Всё, к чему приближался навстречу я тут,Было больше, чем видел я раньше,Я смотрел, как огромных верблюдов пасутУ широких прудов великанши;Как саженного роста галласы, скачаВ леопардовых шкурах и львиных,Убегающих страусов рубят сплечаНа горячих конях-исполинах;И как поят парным молоком старикиУмирающих змей престарелых,И, мыча, от меня убегали быки,Никогда не видавшие белых.Вечерами я слышал у входа пещерЗвуки песен и бой барабанов,И тогда мне казалось, что я Гулливер,Позабытый в стране великанов.И таинственный город, тропический Рим,Шейх-Гуссейн я увидел высокий,Поклонился мечети и пальмам святым,Был допущен пред очи пророка.Жирный негр восседал на персидских коврах,В полутемной, неубранной зале,Точно идол в браслетах, серьгах и перстнях,Лишь глаза его дивно сверкали.Я склонился, он мне улыбнулся в ответ,По плечу меня с лаской ударя,Я бельгийский ему подарил пистолетИ портрет моего государя.Всё расспрашивал он, много ль знают
о немВ отдаленной и дикой России,Вплоть до моря он славен своим колдовством,И дела его точно благие:Если мула в лесу ты не можешь найтиИли раб убежал, беспокойный,Всё отыщешь ты, давши обет принестиШейх-Гуссейну подарок пристойный.
Сомалийский полуостров
Помню ночь и песчаную помню странуИ на небе так низко луну,И я помню, что глаз я не мог отвестиОт ее золотого пути.Там светло и, наверное, птицы поютИ цветы над прудами цветут,Там не слышно, как бродят свирепые львы,Наполняя рыканием рвы,Не хватают мимозы колючей рукойПроходящего в бездне ночной.В этот вечер, лишь тени кустов поползли,Подходили ко мне сомали.Вождь их с рыжею шапкой косматых волосСмертный мне приговор произнес,И насмешливый взор из-под спущенных векВидел, сколько со мной человек.Завтра бой, беспощадный томительный бой,С завывающей черной толпой,Под ногами верблюдов сплетение тел,Дождь отравленных копий и стрел…И до боли я думал, что там, на луне,Враг не мог бы подкрасться ко мне.Ровно в полночь я мой разбудил караван,За холмом грохотал океан.Люди гибли в пучине, и мы на землеТоже гибели ждали во мгле.Мы пустились в дорогу. Дышала трава,Точно шкура вспотевшего льва,И белели средь черных священных камнейВороха черепов и костей.В целой Африке нету грозней сомали,Безотраднее нет их земли,Сколько белых пронзило во мраке копьеУ песчаных колодцев ее,Но приходят они и сражаются тут,Умирают и снова идут.И когда, перед утром, склонилась луна,Уж не та, а страшна и красна,Понял я, что она, словно рыцарский щит,Вечной славой героям горит,И верблюдов велел положить, и ружьюВверил вольную душу мою.
Либерия
Берег Верхней Гвинеи богатМедом, золотом, костью слоновой,За оградою каменных грядВсё пришельцу нежданно и ново.По болотам блуждают огни,Черепаха грузнее утеса,Клювоносы таятся в тениСвоего исполинского носа.В восемнадцатом веке сюдаЛишь за деревом черным, рабамиИз Америки плыли судаПод распущенными парусами.И сюда же на каменный скатПароходов толпа быстроходныхВ девятнадцатом веке назадПривезла не рабов, а свободных.Видно, поняли нрав их землиВашингтонские старые девы,Что такие плоды принеслиБлагонравных брошюрок посевы.Адвокаты, доценты наук,Пролетарии, нищие, воры,Все, что нужно в республике, вдругС гиком ринулись в тихие горы.Расселились. Тропический лес,Утонувший в таинственном мраке,В сонм своих бесконечных чудесПринял дамские шляпы и фраки.– «Господин президент, ваш слуга!» —– Вы с поклоном промолвите быстро,Но взгляните, черней сапогаГосподин президент и министры.– «Вы сегодня бледней, чем всегда»,Позабывшись, вы скажете даме,И что дама ответит тогда,Догадайтесь, пожалуйста, сами.То повиснув на тонкой лозе,То скрываясь средь листьев узорных,В темной чаще живут шимпанзеПо соседству от города черных.По утрам, услыхав с высотыПротестантское пенье во храме,Как в большой барабан, в животыУдаряют они кулаками.А когда загорятся огни,Внемля фразам вечерних приветствий,Тоже парами бродят они,Вместо тросточек выломав ветви.Европеец один уверял,Президентом за что-то обижен,Что большой шимпанзе потерялПуть назад средь окраинных хижин.Он не струсил, и, пестрым платкомПодвязав свой живот волосатый,В президентский отправился дом,Президент отлучился куда-то.Там размахивал палкой своей,Бил посуду, шатался, как пьяный,И, не узнана, целых пять днейУправляла страной обезьяна.
Мадагаскар
Сердце билось, смертно тоскуя.Целый день я бродил в тоске,И мне снилось ночью: плыву яПо какой-то большой реке.С каждым мигом всё шире, ширеИ светлей, и светлей река,Я в совсем неведомом мире,И ладья моя так легка.Красный идол на белом камнеМне поведал разгадку чар,Красный идол на белом камнеГромко крикнул: «Мадагаскар!»В раззолоченных паланкинах,В дивно вырезанных ладьях,На широких воловьих спинахИ на звонко ржущих конях,Там, где пели и трепеталиЛегких тысячи лебедей,Друг за другом вслед выступалиСмуглолицых толпы людей.И о том, как руки принцессыДомогался старый жених,Сочиняли смешные пьесыИ сейчас же играли их.А в роскошной форме гусарскойБлагосклонно на них взиралКоролевы мадагаскарскойСамый преданный генерал.Между них быки Томатавы,Схожи с грудою темных камней,Пожирали жирные травыБлаговоньем полных полей.И вздыхал я, зачем плыву я,Не останусь я здесь зачем:Неужель и здесь не спою яСамых лучших моих поэм?Только голос мой был неслышен,И никто мне не мог помочь,А на крыльях летучей мышиОпускалась теплая ночь.Небеса и лес потемнели,Смолкли лебеди в забытье……Я лежал на моей постелиИ грустил о моей ладье.
Замбези
Точно медь в самородном железе,Иглы пламени врезаны в ночь,Напухают валы на ЗамбезиИ уносятся с гиканьем прочь.Сквозь неистовство молнии белойЧто-то видно над влажной скалой,Там могучее черное телоНалегло на топор боевой.Раздается гортанное пенье.Шар земной облетающих музНепреложны повсюду веленья!..Он поет, этот воин-зулус:«Я дремал в заповедном краалеИ услышал рычание льва.Сердце сжалось от сладкой печали,Закружилась моя голова.Меч метнулся мне в руку, сверкая,Распахнулась таинственно дверь,И лежал предо мной издыхаяЗолотой и рыкающий зверь.И запели мне духи тумана:«Твой навек да прославится гнев!Ты достойный потомок Дингана,Разрушитель, убийца и лев!»С той поры я всегда наготове,По ночам мне не хочется спать,Много, много мне надобно крови,Чтобы жажду мою утолять.За большими как тучи горами,По болотам близ устья рекиЯ арабам, торговцам рабами,Выпускал ассагаем кишки.И спускался я к бурам в равниныПринести на просторы лесовВосемь ран, украшений мужчины,И одиннадцать вражьих голов.Тридцать лет я по лесу блуждаю,Не боюсь ни людей, ни огня,Ни богов… но что знаю, то знаю:Есть один, кто сильнее меня.Это слон в неизведанных чащах,Он, как я, одинок и великИ вонзает во всех проходящихПожелтевший изломанный клык.Я мечтаю о нем беспрестанно,Я всегда его вижу во сне,Потому что мне духи туманаРассказали об этом слоне.С ним борьба для меня бесполезна.Сердце знает, что буду убит,Распахнется
небесная безднаИ Динган, мой отец, закричит:«Да, ты не был трусливой собакой,Львом ты был между яростных львов,Так садись между мною и ЧакойНа скамье из людских черепов!»
Дамара. Готтентотская космогония
Человеку грешно гордиться,Человека ничтожна сила,Над землею когда-то птицаЧеловека сильней царила.По утрам выходила раноК берегам крутым океанаИ глотала целые скалы,Острова целиком глотала.А священными вечерами,Над багряными облакамиПоднимая голову, пела,Пела Богу про Божье дело.А ногами чертила знаки,Те, что знают в подземном мраке,Всё, что будет, и всё, что было,На песке ногами чертила.И была она так прекрасна,Так чертила, пела согласно,Что решила с Богом сравнитьсяНеразумная эта птица.Бог, который весь мир расчислил,Угадал ее злые мыслиИ обрек ее на несчастье,Разорвал ее на две части.И из верхней части, что пела,Пела Богу про Божье дело,Родились на свет готтентотыИ поют, поют без заботы.А из нижней, чертившей знаки,Те, что знают в подземном мраке,Появились на свет бушмены,Украшают знаками стены.А те перья, что улетелиДалеко в океан, доселеК нам плывут, как белые люди,И когда их довольно будет,Вновь срастутся былые частиИ опять изведают счастье,В белых перьях большая птицаНа своей земле воцарится.
Экваториальный лес
Я поставил палатку на каменном склонеАбиссинских, сбегающих к западу горИ недели смотрел, как пылают закатыНад зеленою крышей далеких лесов.Прилетали оттуда какие-то птицыС изумрудными перьями в длинных хвостах,По ночам выбегали веселые зебры,Мне был слышен их храп и удар копыт.И однажды Закат был особенно красен,И особенный запах летел от лесовИ к палатке моей подошел европеец,Исхудалый, небритый, и есть попросил.Вплоть до ночи он ел, неумело и жадно,Клал сардинки на мяса сухого ломоть,Как пилюли проглатывал кубики маггиИ в абсент добавлять отказался воды.Я спросил, почему он так мертвенно бледен,Почему его руки сухие дрожат,Как листы? – «Лихорадки великого леса», —Он ответил и с ужасом глянул назад.Я спросил про большую открытую рану,Что сквозь тряпки чернела на впалой груди,Что с ним было? – «Горилла великого леса»,Он сказал и не смел оглянуться назад.Был с ним карлик, мне по пояс, голый и черный.Мне казалось, что он не умел говорить,Точно пес, он сидел за своим господином.Положив на колени бульдожье лицо.Но когда мой слуга подтолкнул его в шутку,Он оскалил ужасные зубы своиИ потом целый час волновался и фыркалИ раскрашенным дротиком бил по земле.Я постель предоставил усталому гостю,Лег на шкурах пантер, но не мог задремать,Жадно слушая длинную, дикую повесть,Лихорадочный бред пришлеца из лесов.Он вздыхал: «Как темно! Этот лес бесконечен,Не увидеть нам солнца уже никогда!Пьер, дневник у тебя, на груди под рубашкой?Лучше жизнь потерять нам, чем этот дневник.Почему нас оставили черные люди?Горе! Компасы наши они унесли!Что нам делать? Не видно ни зверя, ни птицы.Только шорох и посвист вверху и внизу.Пьер, ты видишь костры? Там, наверное, люди!Неужели же мы наконец спасены?Это карлики… сколько их, сколько собралось…Пьер, стреляй! На костре человечья нога!В рукопашную! Помни, отравлены стрелы!Бей того, кто на пне, он кричит, он их вождь!Горе мне, на куски разлетелась винтовка…Ничего не могу… повалили меня.Нет, я жив, только связан! Злодеи, злодеи,Отпустите меня, я не в силах смотреть!Жарят Пьера, а мы с ним играли в Марселе,У веселого моря играли детьми.Что ты хочешь, собака? Ты встал на колени?Я плюю на тебя, омерзительный зверь!Но ты лижешь мне руки, ты рвешь мои путы?Да, я понял, ты Богом считаешь меня.Ну бежим! Не бери человечьего мяса,Всемогущие боги его не едят.Лес! О лес бесконечный! Я голоден, Акка,Излови, если можешь, большую змею». —Он стонал, он хрипел, он хватался за сердце,А наутро, почудилось мне, задремал,Но когда я его разбудить попытался,Я увидел, что мухи ползли по глазам.Я его закопал у подножия пальмы,Крест поставил над грудой огромных камней.И простые слова написал на дощечке:«Христианин зарыт здесь, молитесь о нем».Карлик, чистя свой дротик, смотрел равнодушно.Но когда я закончил печальный обряд,Он вскочил и, не крикнув, помчался по склону,Как олень, убегая в родные леса.Через год я прочел во французских газетах,Я прочел и печально поник головой:Из большой экспедиции к Верхнему КонгоДо сих пор ни один не вернулся назад.
Дагомея
Царь сказал своему полководцу: «Могучий,Ты велик, точно слон, повелитель лесов.Но ты все-таки ниже наваленной кучиОтсеченных тобой человечьих голов.Ожерелий, колец с дорогими камнямиЯ недавно отправил тебе караван.Но ты больше побед одержал над врагами,На груди твоей больше заслуженных ран.И как доблесть твоя, о единственный воин,Так и милость моя не имеет конца,Видишь, солнце над морем, иди, ты достоинБыть слугой моего золотого отца».Барабаны забили, защелкали бубны,Исступленные люди завыли вокруг,Амазонки запели протяжно, и трубныйПрокатился по морю от берега звук.Полководец царю поклонился в молчаньиИ с утеса в бурливое море скакнул,И тонул он в воде, а казалось, в сияньиЗолотого закатного солнца тонул.Оглушали его барабаны и крики,Ослепляли соленые брызги волны,Он исчез, и светилось лицо у владыки,Словно черное солнце подземной страны.
Нигер
Я на карте моей под ненужною сеткойСочиненных для скуки долгот и широтЗамечаю, как что-то чернеющей веткой,Виноградной оброненной веткой ползет.А вокруг города, точно горсть виноградин.Это – Бусса, и Гомба, и царь Тимбукту,Самый звук этих слов мне, как солнце, отраден,Точно бой барабанов, он будит мечту.Но не верю, не верю я, справлюсь по книге,Ведь должна же граница и тупости быть!Да, написано Нигер… О царственный Нигер,Вот как люди посмели тебя оскорбить!Ты торжественным морем течешь по Судану,Ты сражаешься с хищною стаей песков,И, когда приближаешься ты к океану,С середины твоей не видать берегов.Бегемотов твоих розоватые рылаТочно сваи незримого чудо-моста,И винты пароходов твои крокодилыРазбивают могучим ударом хвоста.Я тебе, о мой Нигер, готовлю другую,Небывалую карту, отраду для глаз,Я широкою лентой парчу золотуюПоложу на зеленый и нежный атлас.Снизу слева кровавые лягут рубины —Это край металлических странных богов.Кто зарыл их в угрюмых ущельях БениныМеж слоновьих клыков и людских черепов?Дальше справа, где рощи густые Сокото,На атлас положу я большой изумруд, —Здесь богаты деревни, привольна охота,Здесь свободные люди, как птицы, поют.Дальше бледный опал, прихотливо мерцаяЗатаенным в нем красным и синим огнем,Мне так сладко напомнит равнины СонгаиИ султана сонгайского глиняный дом.И жемчужиной дивной, конечно, означенБудет город сияющих крыш, Тимбукту,Над которым и коршун кричит, озадачен,Видя в сердце пустыни мимозы в цвету,Видя девушек смуглых и гибких, как лозы,Чье дыханье пьяней бальзамических смол,И фонтаны в садах, и кровавые розы,Что венчают вождей поэтических школ.Сердце Африки пенья полно и пыланья,И я знаю, что, если мы видим поройСны, которым найти не умеем названья,Это ветер приносит их, Африка, твой!
Поскольку строки из стихотворения «Галла»:
Я бельгийский ему подарил пистолетИ портрет моего государя, —
до сей поры вызывают споры, уместно будет поразмышлять – а был ли Гумилев монархистом, как привыкли о том говорить? Вернее, был ли он монархистом в том смысле, в котором это принято понимать? Мог ли он, человек, презиравший трусость, уважать человека, который во время коронационной процессии, то есть еще в самом начале своего царствования, проявил трусость – Николай II был необычайно бледен и боялся выезжать из окружения свиты, он боялся покушения. Таким его и запомнили простые обыватели, присутствовавшие на торжествах.