Где папа?
Шрифт:
— Андрюха! Вот уж чего я не допущу — так это чтобы Фокс делал с журналом, что хочет. Так, короче, я пошла. А ты следи за Кьяркой. Если заплачет — полежи с ней. Она на ночь насмотрелась… э-э… ерунды. И смотри, чтобы она не чесала ногу, понял?
— А как я буду смотреть?!
— Ну, рядом сядь и смотри.
— А долго сидеть?
— Слушай! Как живой скамейкой быть, так это пожалуйста?! Нет уж, дружище! Побудь-ка живым торшером сколько надо!
Часть 14
Наша
В общем, ловко я перед Андрюхой изобразила Бэтмена, Человека-паука и Женщину-кошку в одном лице.
А как только вошла в лифт, меня накрыло жутью. Как тем пуховиком у кабинета труда.
Вдобавок погас свет, и лифт остановился. Красота.
Я нащупала кнопку.
— Ну, что у вас там? — сердито спросил диспетчер. — Так торопитесь? Секунду, что ли, подождать не можете? У нас технические работы по всему району ведутся.
— Секунду — могу, — ответила я.
И правда, в следующее мгновение свет загорелся, лифт тронулся. Я поглядела на журнал, который прижимала к груди, и пожалела, что лифт починили так быстро.
Я бы с удовольствием посидела на полу в темноте и тишине. Подумала бы, зачем я это делаю. Кому я тащу этот журнал? Не в школу, понятно. Потом не докажешь, что это не я.
Значит, классной. Улитке.
У неё волосы закатаны в пучок, похожий на улитку. Вообще Улитка нормальная. Обычная училка в серой юбке, в сером свитере. Когда ждёт комиссию из Департамента образования на открытый урок — вопит на нас. А если на нас другие учителя жалуются, она вежливо выслушивает, а когда препод уходит, садится за свой стол и ворчит под нос: «Уж прямо совсем преступников из моих-то детей делает… У самой-то вообще неуправляемые…» Потом замолкает, вспоминая о нас, а мы делаем вид, что ничего не слышим, но всё равно приятно. Вроде как под защитой.
Она историю ведёт. Когда ей любимый материал попадается, она начинает по классу с горящими глазами ходить, руками разводить, эмоционально рассказывать. Я как-то обернулась и увидела, что Алаша смотрит на неё не отрываясь, как будто реально слушает. Хотя не факт. Может, он просто прикидывал, удастся ли на её сером свитере написать маркером «Bad and mad».
А иногда Улитка сама скучает с каким-то параграфом. Тогда начинает нас гонять к доске отвечать по учебнику чуть ли не слово в слово. А сама в это время под столом эсэмэски строчит. Запнёшься — она не сразу отрывается. И пауза повисает, пока ищет нужное место в учебнике. Смешная такая. И она чувствует, что мы так считаем.
Вот тогда и прикрикнуть может. Но всё равно с ней чувствуется, что она не от себя кричит, а потому что учительница и должна так кричать, а мы ученики. Ну, как будто мы вместе в этой паутине учебной застряли — и не выпутаться. Но застряли всё же вместе. На равных. Поэтому мы её все более или менее любим. Она вроде как понимает нас со всеми нашими тараканами.
Но есть один момент. Не момент даже, а выражение лица… Если коротко, то можно описать как «ври, да не завирайся».
Ну, то есть она готова нас принять и понять, только если мы ей правду выкладываем. Ну, или сочиняем, но так… Всем понятно и необидно. Но иногда кто-то пытается её доверчивостью воспользоваться. И вот это она ненавидит. Начинает вопить: «Ну конечно, вы думаете, я размазня? И не вижу, что вы мне в глаза врёте? Да?!»
Вообще — да, она же правда размазня. Я её понимаю, сама такая. Но я не собираюсь её обманывать. Я расскажу ей правду и попрошу помочь. Вернуть журнал на место.
Другое дело — мне-то зачем к ней переться и что-то пытаться объяснить? Почему я не отправила Анд-рюху? Ага, что он, дурак, к Улитке идти… Попрётся к Фоксу. Ну так и пусть!
Почему я этого не хочу? Глупость какую-то ляпнула, балда: «Не хочу, чтобы Фокс делал с журналом, что хочет». Мне-то, на самом деле, какая разница?
Допустим опять, что мне жалко Андрюху. Но я вроде и так немало делаю для него и его семьи. Непонятно, ох, как мне непонятно, с чего вдруг я вызвалась тащиться в соседний дом (а про их подъезд давно рассказывают, что там наркоманы вечерами собираются) в такой мороз, да ещё и без понятной причины.
Я вышла из подъезда, придержав дверь для тётки с таксой. За это меня сначала облаяла такса, а потом и тётка («Шляются тут по подъездам, приключений на свою голову ищут!»). Я не обиделась: она с приветом, эта тётка. И вспомнила, как вежливо с ней папа всегда обходился.
— Ты её боишься, что ли? — спросила я у него как-то.
— Нет, — хмыкнул папа, — просто надеюсь, что, когда вы, девочки милые, меня до психушки доведёте своими выкрутасами, со мной тоже хоть кто-то будет любезничать.
Я вспомнила об этом и позвонила папе.
Звонок и совет
Позвонила — и тут же спохватилась: что же я делаю?! А если там услышат звонок и отберут у папы телефон? Вот я идиотка! Я оборвала звонок, но папа сам перезвонил. Я снова сбросила, чтобы он не тратил деньги, и перезвонила.
Когда у папы ТАМ появился телефон, мама постоянно мне напоминала, чтобы я сбрасывала звонок. Я сбрасывала и каждый раз думала — так странно. Раньше, когда папа был ТУТ, я ему звонила, а он сбрасывал, потому что экономил деньги на моём телефоне.
А сейчас — наоборот.
Но в эту секунду, когда я стою в расстёгнутом пуховике и в джинсах, одна штанина заправлена в сапог, другая — нет, и смотрю на экран сотового, где высвечено: «Папа_новый», мне это всё странным не кажется. Как есть, так есть, главное, чтобы сейчас подошёл.
И он подошёл.
— Ты где? На улице? Что-то случилось? Ты тепло одета?
Вот забавно: мир может рухнуть, треснуть, а родители будут прежде всего волноваться, всё ли в порядке лично у тебя. Подумаешь, треснул мир, но ты-то, ты суп до конца доела? А подштанники надела?
Я онемела на секундочку, как всегда, когда слышала его голос — родной, спокойный, словно ничего не произошло и он дома, ждёт меня. А потом ощутила, как отпускает в горле. Напряжение, что ли… Как будто разомкнулся обруч.