Где поселится кузнец
Шрифт:
— Пока я дышу, пока Бог не позовет меня, — клятвенно воскликнул он, — пока палачи Гайнау не отрубят мне рук, я не сложу оружия!
Поручик молчал, молчал и старик, более не решаясь просить о помощи, но тут раздался голос дочери, хрипловатый от пролитых слез.
— Он очнулся, — сказал Иштван, — нам нельзя медлить.
Поручик поплелся за стариком, отчаиваясь, не решаясь поднять глаз на человека, которого подвигнула на подвиг не служба и золотые полуимпериалы, а совесть республиканца. Поручик легче принял бы звук близкого выстрела, пулю, просвистевшую у самого уха, чем тихий, презрительный и такой знакомый голос поляка:
— A-а! Турчанинов! Поручик Жан! Вот вы и уверились, как трудно человеку не быть рабом, если он… раб!
Людвик! Мягкая, грассирующая речь, серые навыкате глаза, надменные в белесых ресницах, крупный нос с горбинкой, — как он его не узнал, едва увидев?! Они сходились в варшавском кружке, сходились близко, и внезапно рвали, вспыхивали несогласием, и более всего в том, как переделать раба на человека. Поручик Т. настаивал, что прежде изменится устройство общества и способы добычи хлеба насущного, даже его цена, а затем и люди; Людвик же, горячась, закипая пеной в углах рта, утверждал, что человек обязан сам изгнать из себя раба, а не сделай он этого — никакое новое устройство общества не станет возможным.
Встреченный так унизительно, поручик преданно бросился к другу, — в этом был весь его характер: порывистый, чистый, упрямый, но не упорствующий в заблуждениях.
— Людвик! — Он положил руку на дрожащее плечо поляка. — Ах, Людвик!
— Как же ты мог! — Людвик будто горевал, что они теперь не вместе, как были вместе в Варшаве.
— Ты ли не знаешь всей неотвратимости военного механизма!
— Сломать меч… сломать предательский меч и… обе половины прочь… Пусть казнят! — Он словно возвращался в бессвязное бормотание. — Лучше смерть… чем предать свой ум…
— Если бы поляки стояли в стороне! Ах, Людвик, если бы они не вступили. Это привело его в бешенство.
— Царь нашел бы десятки других причин. Не поляки его испугали, а революция… она избрала равенство… позволила словенцам, кроатам… пользоваться материнским языком… разрушила Габсбургов… напечатала свои ассигнации… Он тебя укротить хочет, Турчанинов…
Голова Людвика снова запрокинулась, поляка положили на плащ из домотканого сукна, чтобы нести по склону горы, в направлении костела, там старик рассчитывал найти друзей. Неумолкавшие удары колокола давали ему знак, что дорога к спасению не вся перекрыта. Священник, молитвенно сложив руки, проговорил:
— In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti! [3] — Вместе с другими воскликнул истово: — Амен! — и они подняли Людвика.
Я не стану описывать подробно их полный опасностей спуск через расположение полка князя Л. и душевные муки поручика, которого вели дружба и снисхождение, а долг офицера терзал изнутри. В одном он находил себе зыбкое оправдание, что ведет священника, молодую женщину и глубокого старика, а единственный офицер лежит без чувств. И разве смертельно раненный неприятель не должен быть предметом милосердия? Разве не случалось им прежде отдавать хлеб и красное эрлауское вино раненым мадьярам, лежавшим в огромных, медлительных форшпанах? Проходя мимо дотлевавших костров и темных шатров из бурок и плащей на высоких козлах из пик, мимо оседланных, в путах, коней и составленных группой барабанов с положенным на них знаменем, откликаясь постам, часовым, ночным дозорным, поручик глубоко страдал необходимостью обмана.
3
Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа! (лат.)
Вдруг редкие до этой минуты удары церковной меди перешли в набат, посыпались ружейные выстрелы, и лесистые склоны с горными тропами, по которым и днем двигались тесно, в один конь, вновь стали военным театром, со всей неразборчивостью ночного боя. Долг звал поручика к батарее, к казакам, и он попрощался с мадьярами, с очнувшимся Людвиком; уже поручик был не нужен. Но и уйти ему не пришлось; из лесной темноты набежали мадьяры и, разглядев эполеты поручика, подняли на него ружья.
Иштван Кодай защитил поручика и приказал отпустить его к русским. Встав на колени, поручик обнял Людвика и был потрясен, ощутив на своем лице слезы поляка.
— Наша взаимная кровь, — прошептал Людвик, — не спасение… торжество тиранов… Прощай!
Поручик бросился вверх по склону, в направлении замка, откуда уже слышались голоса его пушек. Бежал напрямик, на ружейные выстрелы, на гром орудий, словно искал не спасения, а смерти. Так часто бывает, — когда храбрец ищет смерти, пуля летит мимо, бомбический снаряд рвется недостаточно близко и пика ударяет легко, порвав сукно. Поручик уже почти достиг своих пушек, когда ему повстречался полковой командир, князь Л.
— Где вы были, поручик?
Поручик молчал: ночного приключения не расскажешь в немногих словах, а для многих нет времени среди боя. Вид его не внушал расположения; повинный взгляд, непокрытая голова — фуражка потеряна, — исцарапанное ветвями лицо, изодранный мундир.
— Я отрешаю вас до окончания боя, — сказал полковой и протянул руку за пистолетом. — Отправляйтесь под домашний арест.
Вокруг разгорался бой, а безоружный поручик шел мимо своих пушек и орудийной прислуги, которая выдела, как князь Л. отнял у их офицера пистолет. Он достиг замка, вошел в комнату, где оставил потник, седло и кожаный, словно из ржавого железа кованный, сундучок; сундучок слыхал громы кутузовских походов, да попал, видно, не в те руки…
В эту ночь поручик сложился более, чем за семь лет прозябания при Новочеркасском арсенале. Думал он не о суровой каре, когда он ничего не утаит перед князем из ночного происшествия, — и не о будущей своей судьбе, черты которой затмились глухо, — поручик размышлял о высшем назначении человека. Отчего так охочи люди подчинять себе других? Сколько выслушал он преданий о казацкой вольнице, о выборных донских началах, о природном неподчинении истинного казака и патриархальных свободах: но где они на Дону? Стоило Александру I пожаловать казацкой старшине дворянство в уплату за ревность и службу Войска Донского, стоило монаршей милостью переделать бригадиров на полковников, войсковых старшин — на майоров, есаулов — на ротмистров, сотников — на поручиков, а хорунжих — на корнетов, дать Дону дворянские учреждения и предводителей дворянства, — и на земле донской воцарилась не новая правда и понимание нужд ближнего, но постыдное рабство. Пяти лет не прошло, а уже в вольных прежде степях мыкали горе крепостные души, счетом под сто тысяч, а все потому, что какой же ты господин, если не вполне сел на чужую спину? Было время, на Дону говаривали, — на отце воду важивали, а к сыну и с хомутом не подходи! А вышло иначе: на многие десятки тысяч надели хомут, железные удила в рот и кольцо в нос, как рабочему скоту; кнут невозбранно гуляет по иссеченным спинам, чтобы другие могли в дорогих колясках ездить, отсылать казачат в иностранные пансионы и есть на серебре. Но в жилах у них — и у тех, кому железные удила забили дыхание, и у тех, чьи столы ломятся от серебра, — течет одна кровь; Русь им начало и мать, а они навсегда враги. И минет ли это от падения тирании, или это вечное проклятие в человечестве, моровая язва, исцеления которой будут искать века и найдут ли? В Варшаве он мнил себя братом Людвика и других поляков, и не славянство роднило их, хотя немало было речей и о славянстве. В чем оно, общее славянство Людвика и его? В патриархальной русской церкви? Но он отринул церковь вместе с Богом, и даже прежде Бога, а Людвик — благоверный католик, разрушительный враг старославянского богослужения. А загремели венгерские колокола, воззвала к Европе республика, ее трехцветные знамена и еще красные, с вышитым посреди гербом, знамена, и Людвик тут, против него. И сам поручик, казнясь неисполненным долгом офицера, не каялся ни в чем. Он не заходил так далеко в мыслях, чтобы видеть себя венгерским инсургентом, хотя и стоял уже между армиями, не зная, кому отдать горячее сердце.
Князь Л. вошел в комнату быстрым шагом, но остановился внезапно, оттого что в долине, у горной речки, ударили залпы. Он помнил Кавказ и черкесов и отличал честную военную перестрелку от залпов карающих, от расстреляния. Час назад, передав пленных ландштурмистов австрийцам, князь получил клятвенное заверение, что без справедливого суда никто не будет наказан. Эхо лживой клятвы еще не отзвучало в горах, но казнь свершилась.
Тут уместно сказать то немногое о князе Л., без чего не все будет понятно в драматическом развитии его поединка с поручиком. Он имеет на это право и сам по себе, как личность непримелькавшаяся, но еще и как отец Надежды Л., снискавшей нежную дружбу поручика. Полковой командир давно отставлен был бы от службы, если бы не влиятельнейший его родственник, Львов Алексей Федорович, сын покойного директора придворной певческой капеллы и сам музыкант, чья слава вышла за черту России. В пределах царства российского — и за границами оного, где уния не вытеснила православия, — по его нотам пели не только «Иже херувимы» и «Вечери Твоея тайныя», но и многие другие псалмы и молитвы, едва ли не весь годичный календарь православных служб. И, доказывая, сколь неразделимы горние вершины веры и величие помазанника Божьего на земле, наш музыкант, автор симфоний и опер, верховный жрец божественной церковной просодии, успешный концертант Европы, был еще и ревностным царедворцем. Окончив институт инженеров путей сообщения, он первые успешные шаги сделал в военных поселениях Аракчеева и двигался вверх неукоснительно, не раз будучи и в свите императора Николая I, уже при звездах и звании флигель-адъютанта. Ну что за дело так вознесенному сановнику до вспыльчивого родственника, раннего вдовца, воспитавшего единственную дочь в гарнизонах, при няньках-денщиках! Но флигель-адъютант был добр к сироте и к ее отцу, которому в памятном 1825 году недостало вины на Сибирь, однако же и та, что была на нем, даже и при высоком заступничестве, загнала князя сначала под Орск, а потом, по особой милости, к черкесским саклям.