Где поселится кузнец
Шрифт:
Маленький, неспокойный полковник не облегчал душу флигель-адъютанта благодарностью, и, как случается, именно его неисправимость, тяжкий крест, который он положил на спину благодетеля, венец терновый, вдохновляли музыканта на подвиг милосердия. Так они и состязались — полковник в неблагодарном равнодушии, сановник — в неразорительном благородстве. А между ними — ребенок, девочка, потом — девушка, — с годами она все более склонялась к отцу; взгляды его были без системы и без направления, но резкие, ошеломительные даже, поступки склонялись к добру и справедливости, чего было с избытком достаточно для дочерней любви.
Утренние залпы не привлекли бы отрешенного внимания поручика, если бы не перемена в князе Л., — он остановился перед поручиком Т. с открытым выражением обиды и оскорбленной чести. Сухое, красноватое лицо, в чекане седеющих висков и коротких бакенбард, с коричневой чистой эмалью зрачков и быстрыми ноздрями гневливца, с усилием вернулось к поручику и неизбежному допросу.
— Ну-с, я слушаю вас, поручик!
Не будь молодой офицер так потрясен, он заметил бы, что полковой принес с собой его пистолет, а это, разумеется, был добрый знак и возможный шаг к примирению. Поручик доверился натуре и не скрыл от полковника ни одной подробности, даже и того, что был удостоен имени раба.
— Хорошо же вас на Дону воспитывают! — воскликнул полковник, выслушав все.
— Дон велик, там товар на всякого купца.
— Так вы даете честь родному краю!
— Случайности рождения не имеют цены в моих глазах.
— Что же ее имеет?
— Честь! Деятельность на пользу людей и человечества.
— Ба-ба-ба! — Полковник придвинул стул, уселся, приготовился к разговору. — Какие слова: человечество! честь! Много ли чести тайком, злодейски вести через своих лазутчиков!
— Я не вел, а нес — в этом одном мое оправдание.
— Не торопитесь с индульгенцией! — Проговорив священные слова о чести и человечестве, жертва его, не затрудняясь, даст ответ даже и на те вопросы, которые ведут на эшафот. — Поляк был ранен, и вы несли его; а будь он целехонек, вы предали бы его в мои руки?
— Здоровый не нуждался бы во мне.
— А буде нуждался? Как в прикрытии, в пароле?
— Это показали бы обстоятельства.
— Как?! — Полковой не усидел на стуле. — Идет война, какие еще, к дьяволу, обстоятельства?! Они что — дали вам слово дворян, что сложат оружие? — Это много извинило бы поручика; князь почти желал, чтобы артиллерист подтвердил, кивнул в ответ.
— Я просил об этом старика, но он ответил, что не уймется, пока Гайнау не обрубит ему руки!
— Вот твердость духа! Вот достойный вам урок!
— Когда в таком поединке один проявляет более твердости духа, — сказал поручик, и щеки его побелели, — значит, и дело, за которое он стоит, — выше!
— Значит, вы отдаете первенство мятежному венгерцу!
— Он образец республиканца!
— Республики этой никто не мерял и на зуб не брал; ваши пушки — первое ей испытание, и, видите, рухнула. От вашей вольнодумной руки и упала! — Он испытывал поручика, вынимал из него душу.
— Это мое горе, — гордо сказал поручик. — Я узнал его минувшей ночью.
— Значит, первенство — старику?
— Он защищает свое.
— У него, значит, козыри, а мы при мизерных; выше семерки в руках не держим?!
— Я ломберных университетов не оканчивал.
Князю с первых дней быстрого и бестолкового похода нравился молодой офицер, лишенный подобострастия, лобастый донской бычок, с умными, ничего на веру не берущими глазами; но этим утром поручик принял тон крайний, неподходящий для провинившегося.
— Карты, милостивый государь, тоже академия чести: не всякому и она под силу. У венгерцев, выходит, — дело, поляки — те без соборного дела и чашки кофию не пригубят; об англичанах и французах и не говорю, их предприятия непременно вселенские, у голодного ирландца и у того задача — картофель сажать, а мы что же, так без смысла и проживаемся?! Так всем народом дерем лыко и лапти вяжем да лучину колем! Без высшего, так сказать, назначения?
— Назначение моей родины огромно, — сказал поручик с совершенной и горькой простотой, — но сроков и пути не знает сейчас ни один ум в России, а если и знает, то он или несчастен, или ему не дано сказать.
— Да у вас готова целая философия: все простоволосы, а вы мудры и наперед видите. В дело брошен не полк, а целых двести тысяч штыков…
— Их оттого и много, — решился перебить поручик, — что кампанию надо кончать быстро, как иные черные дела непременно вершат до рассвета. Этой войны не объяснишь в народе, и, слава богу, мы уже при ее конце.
— Знаете ли вы, поручик, что и венгерцы при каждом польском восстании готовы помочь им — и кошельком, и саблей?
— Я близко знаком и с русскими, кому не чужда польская свобода!
Поручик бросал вызов, его открытость основывалась на убеждении, что в голове полкового суд свершился, а за формальным судом дело не станет.
— Одного из заступников Польши я вижу перед собой, — медленно, предчувствуя недоброе, сказал князь, похаживая по комнате. — А где нее другие?
— Я назову имя. Но прежде вспомните, что, получив русского офицера в плен, венгерцы среди боя отпустили его.
— Я жду, поручик.
— Это имя достаточно вам знакомо. — И поручик опрометчиво назвал имя княжны Л., не скрыв, что раненый поляк — их общий друг.
Назови он хоть самого генерал-фельдмаршала Паскевича, это не произвело бы того взрыва, какой сделало имя княжны. И не потому, что для полкового были тайной ее взгляды; уже она извела его своей критикой. Но князь тешил себя, что это их семейное, ото всех закрытое ристалище.
— Я с вами об офицерской чести, а вы о чем! — закрылся он гримасой презрения. — Где вы союзников ищете? Где долог волос, да короток ум! Не смейте возражать, я Шиллера читал и более одного монолога за раз не осиливал. Экое придумал, барышень присчитывать! — Защищаясь, он задевал честь любимой дочери, дивясь тому, зачем это вызывает столько страдания в поручике. — Возьмите ваш пистолет. — Он положил оружие на стол, показывая, что не хочет соприкасаться с поручиком даже через посредство железа. — Я предал бы вас суду, но австрийцы освободили меня от этой обязанности. Именно австрийцы, столь нелюбезные вашему сердцу…