Где рождаются циклоны

Шадурн Луи

Он слушает Бодлэра, с полузакрытыми глазами, как будто смакует ликер:

„Мать воспоминаний, первая из всех любовниц", затем хлопает но плечу коммерсанта...

— „Вы знаете, я социалист, чорт возьми!“ кричит он, желая его напугать.

Он способен испытывать чувства симпатии, дружбы, нежности.

Он не вполне уверен, был ли он когда-нибудь лю­бим женщиной. Он охотно рассказывает,

что ему изме­няли. Иногда его хищные глаза принимают меланхо­лическое выражение, за это ему многое простится. Он лжет и любит пускать пыль в глаза. Но не всегда с умыслом. Это поэт. После его рассказов о море, дол­гое время не знаешь, что сказать... Я ненавижу со­блазнителя, это несомненно. Но вместе с тем я не уве­рен, не люблю ли я его.

Бар.

Он находится на самом верху, на верхней палубе. Он господствует над кораблем и голубой окружностью океана. Ночью все его окна сверкают во мраке. Эле­ктричество ярким светом заливает лакированные дере­вянные столы и столы с зеленым сукном. Большие ко­жаные кресла. Красное дерево и никель. Буфетчику, тол­стому негру, тесно в его убежище за стойкой, его курчавая голова точно ореолом окружена бутылками и ярлыками.

Он размахивает своей палочкой, как кастетом. От небольшой качки меняется уровень ликера в рюмках:

Как хорошо в уютном баре,

Вдыхая запах рома и ванили,

Плыть к берегам Антильских островов,

Абрикотин потягивая вкусный.

За стаканом вина.

Это священный час для тех, которые уже пересекали тропики.

Море вблизи корабля черно-синего цвета, подобное небу летней ночью. Нос корабля с легким шумом раз­резает его, вспенивая воду. Горизонт опоясан лиловыми и розовыми облаками. Солнечный закат превращает столб дыма в скрученные волосы рыжей вакханки.

Но, бог о ней, с этой феерией, когда в баре ожидает стакан вина.

В баре встречаются две категории пассажиров - сторонники мартиникского пунша, по большей части французы, чиновники, с демократическим оттенком и поклонники шампанского, аристократы, промышленники, словом, „порядочные люди".

Сегодняшний вечер я присаживаюсь к столику любителей пунша, к радикалам. Приходится употреблять это выражение, так как после тафии следует обыкновенно политика. Алкоголь не опьяняет людей с тропиков, но остальное...

Их четверо за столом, четверо, которые никогда не бывают пьяными. Самый веселый — это Мишон, учитель фехтования, проживший двадцать пять лет в колониях. Он не садится за стол, не выпив предварительно де­вять или десять стаканов пунша. Раз как-то он выпил их двадцать. „Так и течет в горло", — говорит он. Другой продолжает: — „В жарких странах без алкоголя живо пропадешь". А третий заключает: — „Хочешь не хочешь, а приходится пить, вы сами скоро в этом убе­дитесь!"

Получасового разговора и стакана пунша доста­точно, чтобы иметь понятие о некоторых сторонах жизни в колониях.

Все там пьют, от Гваделупы до Кайенны, и жен­щины даже больше, чем мужчины. Стакан водки вы­дувают, не сморгнув, следующим образом: приподнимают локоть и вливают стакан в открытый рот. И тафия легко проходит. Адамово яблоко даже не пошевелится. Потом крякнут и дело готово.

Пьют натощак. Это называется „опохмелиться“ пли „поправиться".

Пьют со всеми и особенно с жандармами.

Прежде жандармы были как братья, — сказал учитель фехтования, — теперь это только жандармы.

Старослуживые республиканской гвардии, приехав­шие туда, также подтверждают это.

Про человека, который хорошо пьет говорят: „Это хороший стрелок!

На Мартинике, в горах, можно пить без послед­ствий, но стоит спуститься на равнину, как становишься пьяным. Таким образом иногда видишь субъектов, вы­дувших пять или шесть пуншей на горе, которые со­вершенно твердо держатся на ногах, но начинают по­качиваться по мере того, как спускаются вниз.

Что же касается жен лодочников в Гвиане, они вы­держивают больше, чем мужчины. Их мужья всегда при­возят с золотоносных участков четыреста или пятьсот франков. Когда они снова поднимаются вверх по реке, часть денег они оставляют дома. Можно себе предста­вить, как их жены этим пользуются.

Господа колониальные чиновники строго отно­сятся к этим женщинам, — объясняет Мишон, с го­речью. — Их нужно дрессировать. Из-за чести они не станут работать.

Когда выпьешь, то хочется танцовать. На Марти­нике существует бал Дуду.

Четыре или пять дней нубы их не пугают. Из-за танцев они забывают об еде. — „У меня стерлась вся кожа на ногах“, — сказал один танцор этого памятного карнавала.

Наступает вечер. Дым окрасился цветом заката.

Солнце село. Голубые и лиловые кучи облаков вы­ходят из моря со всех сторон горизонта и настигают одна другую, окружая широкое розовое пространство.

Ночь на деке.

С каждым вечером Большая Медведица все более и более опускается над горизонтом. С другой стороны света появляются новые звезды. У корабля два глаза один зеленый, другой красный. На верхушке передней мачты прикреплен фонарь, он кажется более близким и более желтым светилом. До поздней ночи остаются пасса­жиры на палубе, сидя в складных креслах. Порывы ветра свистят в такелаже. Нос корабля разрезает волны как шелк и разбрасывает брызги драгоценных камней сверкающих фосфорическим блеском. Воздух, который вдыхаешь, напоен ароматом далекой Флориды. Огни на деке и на мостике погасли. Над нами, точно опрокину­тый след корабля, развертывается Млечный Путь. Только ночью можно услышать на корабле самые чудесные истории. Опьянение путешествием охватывает всех этих чуждых друг другу людей, которых судьба соеди­нила, чтобы затем снова разлучить. Красота этих ча­сов особенно волнует сердце, так как они коротки и не повторяются. Но это опьянение переходом полно горечи, подобно вкусу соли на губах, обвеянных дуно­вением моря.