Где рождаются циклоны

Шадурн Луи

Среди океана.

Воткнутый в карту маленький флажок указывает середину Атлантического океана. Эту ночь была гроза без шторма. На море изливались потоки огня. Без числа раздавались раскаты белого смеха. Безбрежность исчезала во мраке. Сегодня утром солнце всеми цветами радуги играет на волнах; зеленые и красноватые во­доросли плавают на поверхности. Это Саргасское море, это Атлантида

Восход солнца.

Жара усиливается. Невозможно оставаться в каюте. Нужно, чтобы

вентилятор действовал всю ночь. Мучит лихорадка и жажда. В этой бане даже легкое дунове­ние ветра из иллюминатора леденит лицо. Обливаясь потом, я беспокойно ворочался на моей койке. Потом вышел на палубу.

На небе загорается заря. Черные массы, похожие на огромные материки, окружают сверкающие моря, зеленоватого и пепельно-розового цвета. На горизонте темная вода разрезана красноватым огненным языком, точно медленно расширяющаяся рана. На западе хаос серого и лилового цвета.

Потом красная рана превращается в залив из золота, окаймленный огромными лиловатыми горами. От воды исходят волны света. Море отражает скрытое в его глубине солнце. Поглощенная Атлантида пы­лает.

Топерь это уже цепь зазубренных гор, огненные долины, пылающие хребты. Лиловый, оранжевый и пур­пурный цвет перемешаны в неестественных сочета­ниях.

Вот появляется мираж: дворцы, портики, Альпы из опала, зеленые озера, такие прозрачные, что кажется будто за ними открываются невыразимо далекие перспективы, будто видишь край света.

Но вот море озарилось светом. Точно кто-то набро­сил сверкающую скатерть, неизвестно из чего соткан­ную, неощутимую, которую нельзя сравнить ни с расплавленным металлом, ни с другой жидкостью. Точно серебро переливается по бледной и дрожащей поверх­ности моря и кажется, что вода отражает второе, скрытое в ней небо.

Потом берега залива раздвигаются. Огненная змея обвивает их и ограничивает светлой полосой. И вдруг весь этот свет собирается, как в фокусе, в одной точке горизонта.

Черная линия моря перерезывает залив, как натя­нутой веревкой. Брызнул огненный луч, появился язык пламени, будто исходящий из гейзера раскален­ной до-бела платины. Поднялся холодный ветер.

Над океаном встает солнце.

Высоко наверху покачивается еще горящий на би­зань-мачте огонек и кажется желтой звездочкой на ши­роком диске.

Праздник на корабле.

На палубе церковная служба. Колумбийский епи­скоп говорит об очищающем влиянии войны. Вместе с ним служит викарий из мулатов, натуральный цвет лица которого имеет ярко-желтый оттенок: совершенно как апельсин на катафалке. Благодаря стараниям Трансатлантической компании можно под тропиком Рака слушать дуэт из „Манон". Невозможно отрицать прогресс. Исполняемого на фортепиано балета „Иродиада" никто не может избежать. Показывается воен­ный доктор, на свободе, в лирическом настроении; он откидывает назад голову, складывает губы сердечком и декламирует нараспев сонет, в котором речь идет о „женщине вечно мертвой". Удивительно, как у него с носа не соскользнет пенснэ.

Все пассажиры пакетбота налицо. Даже из междупа­лубного пространства незаметно выползли его обитатели.

Много людей смешанной крови. Мулат с усами, как у полицейского, в длинном белом галстуке, заткнутом булавкою с бриллиантом, в морской фуражке, распоря­жается балом.

Старожил каторги, в котором, несмотря на его три галуна, не трудно узнать простого надзирателя, с пры­щавой физиономией старого пьяницы, храпит, надвинув на глаза кепи. На другой стороне палубы тихо. В око­шечко одной каюты видна негритянка в красном мад­расском платке, которая с дьявольским выражением таскает но полу и награждает шлепками прелестного белокурого кудрявого мальчика, не смеющего плакать из-за страха привлечь внимание.

Томбола.

Небольшие короткие волны, с пенящимися гребеш­ками, бороздят поверхность моря. По мере приближе­ния к тропикам краски становятся нежнее и прозрач­нее. Все оттенки лазури сливаются в один нежно-го­лубой цвет. От корабля и до горизонта набегают длин­ные полосы отливающей разными красками воды; в этом движении без конца море то светлеет, то темнеет, то снова становится синей его первородная субстанция. Появляются и исчезают радуги. Небо, с плывущими по нем перламутровыми облаками, точно застыло над слегка колеблющейся водой. Едва заметный золотисто­розовый пар расстилается над волнующейся поверх­ностью моря и обрисовывает каждую волну. Но силь­ного волнения нет, лишь небольшая зыбь и легкое колебание расплывающихся красок. Неслышно скользит пароход. Кажется даже, что умолк шум машины. Гвоздь сегодняшнего дня — это бородатый „падре", в высоких сапогах, украшенный орденами, выигрывший в лоттерею пару шелковых чулок и коробку пудры.

Джунгли.

Сегодня вечером соблазнитель лежит у себя в каюте. У него плохой вид. Ему нездоровится. Я сажусь рядом с ним. В этих четырех, окрашенных белой краской сте­нах чувствуется горячее дыхание джунглей. Ни ма­лейшее дуновение ветерка не проникает через откры­тый иллюминатор. Он говорит:

— Никогда я не был так счастлив, как в лесу. Лес там называется джунглями. Я пережил в них лихорадочные часы, которые стоят самых интересных любовных приклю­чений, никогда, впрочем, не испытанных мною. Вы цивили­зованный человек! Вы не имеете понятия о радостях, кото­рые дает лес, плавание целыми неделями по большим ре­кам или речкам, сидя согнувшись в пироге под давя­щим, как раскаленный свинец, небом, и глядя на плы­вущих за пирогой кайманов, верных ваших спутников. Или, когда приходится пробираться, с саблей в руке, сквозь чащу лиан и бамбуков; или утопать по пояс в гнилом болоте, полном насекомых; вы не знаете опьяняющих запахов леса после дождя; скачков пи­роги на пенящихся стремнинах, глухих голосов гребцов, поющих песни по вечерам. Вы не знаете ночи в джун­глях, ее угрожающей тишины, летучих мышей, с мяг­ким шуршанием задевающих вас крылом, неотвязчивого крика лягушки-вола. Но менее всего вы знаете это опья­нение опасностью и одиночеством, овладевающее человеком, связанным с судьбою, повергающей его в уныние.

„Настоящая жизнь возможна только в джунглях, где вы чувствуете за спиной их дыхание, а не в вашей истеричной и чахлой Европе. Да! Это дыхание полно силы, от него несет запахом мертвечины.

„Джунгли это место свалки: люди, животные и рас­тения служат им материалом для перегноя и вся эта гниль находится в брожении под густым сводом листвы.

„Сколько раз и с каким наслаждением я вдыхал этот удушливый лесной воздух, где смешиваются все запахи творения. Преобладают два аромата: зарождающейся жизни и смерти.