Где ты теперь?
Шрифт:
Ну а я?
Куда поеду я?
– Я поеду на Фареры, – сказал я.
– Фареры? – переспросил отец.
– Фареры? – переспросила мама, – нет, вот там мы никогда не бывали.
Отец:
– Что ты там будешь делать?
Я объяснил им, что, с кем и где и что Хелле поедет с нами, ясное дело, Хелле поедет, если ее с работы отпустят, ей сложно было уладить расписание отпусков, но она вроде все устроила, сказал я, отпускные дни – это всегда сложно, все хотят в отпуск в одно и то же время.
– Да уж, с этим трудно бывает, – согласился отец.
– Кто-нибудь всегда должен быть на месте, – сказал я, – иначе ничего не выйдет.
Я посмотрел на отца.
– Это верно, – ответил тот, ерзая на стуле.
– Еще кофе? – Мама уже привстала с дивана.
– Нет, спасибо, – сказал я.
Она опять опустилась на диван. Положила руки на колени.
– А Хелле? – спросила
– Что?
– Ну, почему ты без нее пришел?
– Она должна была с подругой встретиться.
– А-а, ясно. У нее же всегда было много подруг, – сказал мама, посмотрев на меня и опустив глаза.
– Да.
– Друзей можно завести много, но немногие из них будут близкими. Лучшими. Я это всегда говорила.
– Так оно и есть, – подтвердил отец. У него больше не осталось друзей. Только коллеги. Я тогда подумал, что многим до него и дела нет.
Мы сидели, пытаясь подобрать слова, никто из нас не знал, как склеить беседу. Отец поправлял очки, мама стряхивала со скатерти невидимые крошки. Я потирал пальцами виски.
– Съешь булочку, – сказала мама, протягивая мне блюдо. Я взял одну, чайной ложкой проделал в ней дырочку, положил внутрь клубничного варенья и попытался залепить дырочку пальцами. Такие булочки вкуснее всего, когда варенья не видно, про него забываешь, и оно как будто становится частью булочки. Но у меня что-то во рту пересохло.
– Может, все-таки нальешь мне еще кофе? – спросил я маму.
– Ну, ясное дело, налью, – ответила она, поднимаясь. И поспешила на кухню варить кофе.
Мы с отцом остались в гостиной. Мы думали, о чем бы поговорить. Так всегда было. Мы могли друг другу о многом рассказать, но нам всегда сложно было начать.
Отец показал рукой на пол:
– Ах да – мы тут недавно паркет отполировали, но ты, наверное, знаешь.
– Красиво стало, – сказал я.
– Да, нам очень нравится. – Он слегка нагнулся и провел рукой по гладкому полу. – Да, очень.
– А на работе как? Все в порядке? Или может, кто-нибудь утопил машину в озере и хочет страховку получить?
– Да все в порядке. Нет уж, такое не часто случается. – Молчание. – А что ты на самом деле сделал с теми комиксами про Супермена?
– Я их продал. В комиссионку сдал. А вместо них купил лунный глобус. С подсветкой.
Он хитро посмотрел на меня:
– Я так и думал.
– Ничто не остается навечно, – сказал я.
– Из тебя вышел хороший супергерой…
– Я старался, как мог. Но вот летать я боялся.
Потом мама принесла кофе и присела, разливая его в чашки. От него поднимался пар.
Потом мы вновь задзынькали чашками, заскребли ложками по блюдцам и опять принялись класть в булочки варенье, залеплять их и подносить ко ртам, которые наконец заговорили так, как полагается в настоящей семье. И я был счастлив, родители мои были красивыми, хорошими людьми, и мы сидели, кто на диване, кто на стуле, я чувствовал этот дом, в котором вырос, здесь был наш, мой запах, и царапины на подлокотниках кресла – это я их сделал самое меньшее десять лет назад, а может, и все двадцать. Не помнил как, но точно знал, что эти линии я процарапал. Я знал, что маленькое горелое пятнышко на паркете перед камином появилось оттого, что однажды на Рождество из камина выпал уголек. Мы тогда ужинали в другом конце комнаты, спиной к камину, поэтому никто из нас не замечал его, пока пол позади нас просто-напросто не загорелся. Дымок поднимался к потолку, проползая мимо нас и нашего рождественского ужина, и хотя паркет совсем недавно отполировали, все равно то горелое пятнышко сохранилось как след нашего существования. А на втором этаже, в моей комнате, все осталось нетронутым с тех пор, как я переехал. Родители почти ничего там не меняли, ну, может, поставили сушилку и перенесли компьютер, которым все равно не пользовались. Эта комната – по-прежнему моя, мне даже не надо заглядывать туда, я и так знаю, что внутри. Там почти ничего не изменилось: на окнах по-прежнему висят уродливые шторы, я настоял на том, чтобы их повесили, когда мне было четырнадцать, безнадежно пытаясь показать маме свое видение мира, естественно, шторы были абсолютно отвратительными, прямо-таки кошмарными. И старое красное одеяло, узенькое и тонкое, которое постоянно вываливалось из пододеяльника, а потом у меня появилось большое теплое голубое одеяло, которое все еще лежит там, наверху, на кровати. В ногах стоят две старые тумбочки, а когда спускаешься в кухню, лестница поскрипывает. Когда по утрам по ней спускался отец, он коротко кашлял два раза, он наверняка кашляет так и сейчас. Все лето напролет по утрам мама выходила на улицу и развешивала белье, а в лесу за домом, в Бюхаугене, приятно в конце лета выпить пива, а зимой он похож на бастион, и в детстве мы играли в там войну, ползая по снегу. Где-то там,
С приходом весны, когда в лесу воцарился мир, я уже начал поглядывать вверх, на небо: на Рождество мне подарили книжку про полеты на Луну. Раньше я об этом не думал, но тогда осознал, что родился как раз в ту ночь, когда посадочный модуль «Игл» отделился от «Аполлона-11» и опустился в Море Спокойствия на передней стороне Луны. Отец не мог избавиться от чувства досады: той ночью он пропустил телетрансляцию, ведь он все время был с мамой в роддоме. Ясное дело, пришлось поскандалить, чтобы ему позволили остаться там на время родов, уж не знаю, как ему такое удалось, но его не выгнали, он все время находился рядом с мамой, а одна из акушерок бегала взад-вперед из родильной палаты в коридор. В коридоре стоял телевизор, и она держала их в курсе того, что происходит наверху, во Вселенной. Несколько часов подряд смотреть было почти не на что, почти сплошная чернота, и лишь спустя некоторое время в ней проступило что-то серое, непонятных размеров. Звук в трансляции был плохой, и когда акушерка зашла в последний раз, отец уже грыз костяшки пальцев. Остановившись у двери, она оставила ее открытой, чтобы маме с отцом было слышно телевизор.
Contact light.
Shutdown.
Okay, engine stop. [23]
Акушерка смотрит прямо на маму.
Аса – out of detent. [24]
Мама смотрит на акушерку.
Нажимает на живот.
Mode control both auto. Descent engine command override – OFF. [25]
Отец стоит рядом в полуобморочном состоянии, хватается за железный столик. Он не знает, куда смотреть. Должен ли он остаться в палате и поддерживать маму до конца? Или все же лучше выйти в коридор и увидеть собственными глазами тот миг, которого ждал долгие годы? Эра повторных показов еще не настала, это происходит сейчас, а потом исчезает.
23
Включить контактное освещение. Выключить систему. Хорошо, остановить работу двигателя (англ.).
24
Включить предохранители (англ.).
25
Перейти на автоматический режим работы. Отключить независимое управление двигателя посадки (англ.).
Engine arm – OFF. [26]
Отец стоит прямо посреди палаты.
Мама кричит.
We copy you down Eagle. [27]
Мама посылает всех астронавтов к черту, ей и без них есть о чем подумать.
Отец никак не решит, уйти ему или остаться, он оглядывается, смотрит на маму, смотрит в коридор…
Houston, uh… Tranquility Base here, the Eagle has landed. [28]
26
Отключить консоль двигателя (англ.).
27
«Игл», мы за вами следим (англ.).
28
Хьюстон, уф-ф… Хьюстон, говорит База Спокойствия. «Игл» сел (англ.).