Гексаграмма: Колодец времени
Шрифт:
– Как скажешь. Я согласна, что это разумно, – Ишка кивнула.
– Вот и хорошо. Тогда я пошёл.
С этими словами Старатос зевнул в ладонь, вошёл в одну из комнат и закрыл за собой дверь.
– Он всегда такой? – Мира проводила его взглядом.
– Нет, обычно он хуже, – усмехнулась Ишка. – Неприятно сознавать, что при этом он прав, как всегда. Если болезнь души затронет целый большой город, вроде столицы, я ничем не смогу помочь. Я вышла на предел своих возможностей даже здесь.
– Вы сделали больше, чем кто-либо мог от вас требовать, леди Ишка, – ободряюще сказал доктор Варатти.
– И всё ещё недостаточно. Если алхимики могут накрыть разом целый город, может быть, реально создать устройство, которому будет под силу транслировать влияние моего дара на всех, кто в нём нуждается?
– И это неизбежно убьёт вас и вашего нерождённого ребёнка, ведь устройство будет черпать ресурс из вас как из донора. Вы не вправе брать на себя подобный риск, вы ведь так хотели это дитя.
– Да… Но разве жизни многих не дороже жизни одного человека или двух? Это ведь естественные подсчёты, верно? – упрямо возразила Ишка.
– Я не думаю, что разумно рассуждать в подобных категориях. Нельзя превозносить ничью жизнь над другой, даже если кажется, что их даже сравнивать грешно. Один, скажем, великий учёный, второй – уличный бродяга. Но жить ведь хотят оба, не так ли? И кто мы такие, чтобы судить, кто больше достоин? Вы готовы принести себя в жертву, леди Ишка, но я предлагаю поискать иной способ. Не разбрасывайтесь своим здоровьем и будущим так неосмотрительно, пожалуйста.
– Ты опекаешь меня, потому что не уберёг моих родителей, Варатти, и перегибаешь с этим палку, желая лишить меня права решать за себя! – вспылила Ишка.
Варатти вскинул руки в защитном жесте, словно испуганный вспышкой её раздражения. Они были давно знакомы и дорожили друг другом, и он вполне годился ей в отцы, но Варатти ставил Ишку выше себя, как леди дома, которому он принадлежал. Она – госпожа, он – слуга, а гнев хозяев страшен всегда. Впрочем, от излишнего подобострастия Варатти тоже был далёк. Такими открытыми и беззащитными можно быть только перед самыми близкими и родными. Он и впрямь горько сожалел, что не сумел ничем помочь ди Гранелям. Теперь в ней воплотилась вся его надежда и единственный барьер против всепоглощающего чувства вины.
– Что вы, я всего лишь хочу, чтобы вы были осторожнее и рассматривали все варианты, прежде чем прибегнуть к самым крайним и крутым мерам! Вы и ваш ребёнок должны жить не ради вашего дара, леди Ишка, а ради себя самих!
– Почему вы так стараетесь ради незнакомых людей? – воспользовавшись секундной паузой, спросила Мира. – Если бы речь шла обо мне, я совсем не уверена, что пошла бы на такую самоотверженность, чтобы выручить чужих.
– Хм… Знаете, наверно, это и разумно. Но неприемлемо для нас, – задумчиво ответила Ишка. – Вероятно, дело в том, что меня просто воспитали так. Я не могу пройти мимо, если вижу горе или боль. Никто не должен страдать от одиночества или чьих-то непомерных амбиций. Возможно, дело в моём собственном эгоизме. В надежде, что, когда в беде окажусь я, мне тоже подадут руку. Я понимаю, что это не сделка и не обмен, и придут мне на помощь или нет не зависит от того, сколько я принесла в мир добра и зла, но меня просто успокаивает думать, что наши старания хоть иногда окупаются, и что мне повезёт.
– Вы, по крайней мере, очень честны с собой. Мало кто может похвалиться тем же самым, – улыбнулась Мира.
– Я всего лишь слабый человек, и признание своих недостатков – способ хотя бы попытаться стать чуть-чуть лучше, – Ишка вздохнула.
Глава 4
Старатос лежал на кровати без сна, подняв руки за голову и закинув ногу на ногу, флегматично смотрел в пустой серый потолок. Плотные бежевые занавески приглушали солнечный свет, тот не бил в глаза и не мешал отдыхать. Над изголовьем висела акварельная картина вечернего моря, по которому на фоне заката плыл одинокий парусник. Старатос размышлял о произошедшем, о том, какое зеркало ему поднесли эти события. Иронично донельзя. Однако, свои испытания он выдержал, и теперь мог без трепета вставать перед такими врагами, потому что они воплощали не его злость, не его уныние и не его страх. Кроме того, алхимия учила принимать любые эмоции как естественные составляющие каждого существа, за которые не нужно стыдиться. Плохое и хорошее должно оставаться в естественной гармонии, иначе можно потерять себя. Когда люди притворяются хуже, чем есть на самом деле – они так же слепы, как люди, которые вечно стремятся всегда и для всех быть положительными.
Но именно из-за своего сходства с неизвестным преступником Старатос не желал его убивать и предпочёл бы найти возможность не допустить этого любой ценой. Могущества алхимии не хватало, чтобы вернуть кому-то жизнь хоть ненадолго. И поэтому отнимать её могли спешить только глупцы или люди без совести. Откуда у провинциала, неопытного, но талантливого, без наставника или учебников, нащупывающего ключи к своему дару как получится, возьмётся достаточно сознательности заранее оценить последствия и вовремя остановиться? Эти существа, порождённые душами затронутых алхимическим воздействием людей, выглядели как поделки совершенно не владеющего собственной же силой наивного и любопытно го сопляка, у которого всё вышло из-под контроля.
Сам Старатос не боялся смерти, но и не стремился к ней. Она входила в естественное устройство вещей, но ему всё же хотелось успеть до её неизбежного прихода как можно больше. Пока Старатос чувствовал, что у него есть невысказанное и несделанное – он повременит с вечным покоем. Мотивациями Старатоса жить были интерес к новому, расширение границ возможного, абсолютная вера – у мира в запасе ещё найдётся, что ему предложить. На свете не осталось человека, ради которого он бы согласился жить и что-то делать. Даже ради сына – вполне самодостаточного и взрослого мужчины, который отца в гробу видал. Старатос считал, что дружба, конечно, бывает полезной, но нет ничего хуже друга, когда из-за какого-нибудь разлада он превращается во врага. Любовь же и вовсе только отвлекает от важных занятий и саморазвития. Человек собран, целеустремлён, понимает, чего хочет от жизни, но посмотрите, как он потерянно выглядит, когда влюбляется, и не находит себе места, и пренебрегает занятиями, ещё недавно важнейшими в списке его приоритетов. И нет ведь никакой гарантии, что его нежные чувства примут – и, будучи отвергнут, он и вовсе может пустить жизнь под откос. Это нерационально, нелепо, такая страстная привязанность и зависимость от кого-то – как вредная инфекция. Ишку он видел компаньоншей, разделял с ней на ограниченный период времени одну цель, но не более. Старатосу импонировало, что, скорее всего, тут она глубоко разделяет его подход, как бы ни разнились их взгляды на всё остальное. Любила Ишка Ричарда или нет – сейчас это не мешало ей быть надёжной, как стальной клинок, и твёрдой, как гранитная скала.
Размышляя, сперва Старатос не обратил внимание на то, как в комнате стало темнее. Лениво и небрежно отметил было, что, наверно, на солнце наползли тучи… и вдруг вскочил. Он увидел в неширокую щель между не сомкнутыми до конца занавесками совершенно ясное льдисто-голубое небо. Светило продолжало безмятежно сиять, а мрачно и холодно стало только здесь, в четырёх стенах, где Старатос находился. Нечто неосязаемое, неописуеемое, неотвратимое надвигалось на него, не интересуясь, к счастью, никем, кроме него, из тех, кто находился сегодня в гостинице. Впрочем, для Старатоса это было не таким уж большим облегчением. Ему по-прежнему предстояло иметь дело с тем, что нельзя ни ударить, ни схватить, и вряд ли бегство поможет – лишь привлечёт посторонних, которые легко станут ненужными жертвами. Не то, чтобы Старатос трепетно относился к чужим жизням, готовый пожертвовать при крайней необходимости и другими, и собой, но допускать подобное там, где он мог и должен был защитить людей, не собирался. С него хватит. Прежде Старатос считал, что его эксперименты принесут всеобщее благополучие, если увенчаются успехом, и погубил на них десятки несчастных, увлечённых его речами. Он разочаровался в своей цели и отказался от неё – а, значит, ничто и никогда не искупит пролитую им кровь. Впрочем, сожаления Старатос заменил усердным трудом там, где вопрос, приносит он добро или зло людям, выглядел менее философским.
И теперь ему, кажется, предстояло дать урок тому, кто ещё не обжёгся горьким поражением. Слова тот вряд ли станет слушать, как не слушал сам Старатос призывы наставницы Ганиш образумиться и бросить свою опасную затею. Посмеётся пренебрежительно, да и всё. Пока его не схватишь покрепче да не тряхнёшь за шкирку, чтоб зубы лязгнули – так и будет дурить.
– Да не может того быть… Не верю, что ты, кретин, настолько обнаглел, – выдохнул Старатос, едва лишь его осенило, что происходит.
Тут-то он и догадался, почему столь многие жертвы были обнаружены перед каминами. Старатос поначалу решил, что это лишь совпадение, или, может быть, их застали в то время суток, когда все собираются у огня. Но теперь он понял – их тоже проняло, как его в эту самую минуту, и они пытались согреться. Они не могли увидеть, как из них выпивают, как чай из стакана, личность. Воспоминания, эмоции, причины для того, чтобы жить. Несчастным казалось, что их апатия естественна… А сколько людей по всему миру страдают от депрессии и уныния лишь потому, что ими кто-то кормится.