ГенАцид
Шрифт:
– Бульда, фу! – услышала она грозный голос Климова, еще не видя его самого. – Ах ты ж зараза! Бульда, брысь под лавку! Я кому говорю?!
Катька открыла глаза. Над ней стоял Климов, у него между ног была зажата голова бульдожихи. Голова эта отчаянно дергалась, плевалась, потявкивала и хрипела, пытаясь вырваться из тисков худых климовских ног. Язык Бульды свисал почти до пола, зад в приступе радостного возбуждения отчаянно вилял.
– Бульдочка, – приподнялась Катька, все еще сидя на полу и протянув руку к приплюснутой морде Бульды. – Отпустите
Климов нехотя разжал колени. Бульда тут же прыгнула всем телом на Катьку, и та, охнув, снова повалилась на пол.
– Ну, всё, – сказал Климов, схватил Бульду под пузо и выпихнул ее на улицу. Потом помог встать Катьке.
– Вот ты напугала, так напугала, – сказал он, усаживая Катьку за стол. – Часто это у тебя?
– Да нет, – помотала та головой, – пару раз было, что прямо слабела, а так, чтоб совсем.
– На-ка, выпей молока, – Климов поставил на стол стакан с молоком. – Авось в себя быстрей придешь. А то я даже не понял. Ты про Митю спросила, я ответил, и тут ты такая бац! А я.
Тут Катька, вспомнив причину падения, вцепилась Климову в отворот рубашки.
– Митька уехал?!
– Ну да, – высвобождая рубашку из Катькиных рук, ответил тот.
– Навсегда, – со вздохом произнесла Катька, всхлипнула и отвернулась.
– Да ну тебя совсем! К вечеру ж вернется! Приятель его попросил помочь кирпич сгрузить для строительства.
– Ой! – подняла голову Катька. – А я ж думала навсегда. Фу ты! А я, дура.
И засмеялась, вытирая кулачком набухшие от слез глаза.
– Прости, дядь Вить, это я по глупости бабьей, – радостно затараторила она, – мне ж Танька сказала, что уезжать он собрался, вот я хлопнулась в обморок.
– Не знаю. Может, и собрался. А может, пока так, планы одни. Да и куда ему ехать?
– Не знаю. В Москву.
– А что, его в Москве оркестр на вокзале с цветами встречает? Надо ж знать, куда и зачем ехать. В институт он провалился.
Катька закусила губу, а Климов вдруг хлопнул ладонью по столу так, что подпрыгнул стакан с молоком.
– Ну ты ж знаешь его! – закричал он. – Упрется как танк, и всё тут! Если вбил себе что в голову, молотком не выбьешь. И молчит. Обидно. Вот я даже и не знаю, вбил он себе что-то в голову или нет, потому что молчит. Но чувствую, вбил. Потому что не ты первая мне это говоришь. Это он нам ничего не рассказывает, а другим – нате, пожалуйста! Я и Любке говорил, надо что-то делать! Ему ж, дураку, через год в армию. А он провалился. А он же у нас единственный... балбес. Мы ж его так избаловали, что я его не то что в Москву, я его в райцентр одного пустить боюсь. Он же.
И Климов, не справившись с нахлынувшими чувствами, всхлипнул и опрокинул в себя Катькин стакан с молоком, крякнув, как будто это была водка.
Катька не следила за зигзагами климовских мыслей, но отметила про себя, что кое-что упустила из виду, когда думала, отдавать или не отдавать письмо. А именно армию. Получалось, у нее в кармане лежит нечто большее, чем
– Ладно, – встала она и достала из сумки извещение. – Мне, пожалуй, пора. Вот тут извещение. Завтра в клубе собрание.
– Опять? – всхлипнул еще в мыслях о сыне Климов.
– Ну да. Что-то типа предварительного экзамена. А я пойду. Расписываться не надо.
– А ты как, нормально себя чувствуешь-то?
– Да нормально, нормально, – засмеялась Катька. – До свадьбы заживет.
И уже в дверях обернулась.
– А тетя Люба где?
– Да ну ее, – махнул рукой с досадой Климов. – Пошла на читку. Совсем баба рехнулась на старости лет. Сидела, сидела, а тут, как узнала, что там друг дружке морды бьют, решила сходить. «Посмотрю, – говорит, – как народ нынче развлекается. А то послезавтра все закончится, а я так и не поучаствовала». Вечно приключений себе на задницу ищет.
– Ну ладно. Тогда ей привет. А Митьке скажите, что я вечерком или завтра загляну. Есть у меня кое-какое дело до него.
– Да ясно, какое дело, – кивнул Климов в сторону Катькиного пуза.
– Да нет, – отмахнулась Катька. – Другое дело. Тоже важное.
И вышла.
22
После разговора с Лёней Емельчуком из райцентровской библиотеки Пахомов какое-то время постоял в нерешительности, а затем бросился к вешалке, начиная, как всегда в минуты душевного волнения, внутренний монолог.
«Ну майор! – думал он, обматываясь шарфом. – Ну фрукт. „Не знаю", „выкинул", „сжег", „разрешаю оставить пробел"! Ясен хрен, разрешаешь. Тайны мадридского двора. Ну нет! Это вы кого-нибудь другого дурите! А меня не надо! Ладно, сейчас я подъеду, и мы вмиг разберемся, кто тут кому что разрешает! Был указ или не было. Был спецвыпуск или не было. Лёнька мне лапшу на уши вешать не будет. Я знаю. Сейчас бы только на Серикова не напороться».
Антон надел пальто, нахлобучил ушанку и выскочил на улицу. Серикова нигде не было. Антон натянул ушанку по самые брови и побежал по хрумкающему снегу.
На протяжении всего пути до отделения он ни на секунду не прекращал монолог. Это было, правда, больше похоже на диалог, в котором говорил только один, додумывая реплики за другого. На каждый будущий ответ майора у Пахомова уже было заготовлено по сотне вопросов, на каждое предложение по сотне возражений. Через полчаса он влетел в отделение. Понесся по коридору, не раздеваясь. Из-под сапог летели белые хлопья снега. «Здорово, Антон, ты куда?» – испуганно отскочил в сторону Черепицын. Он был с Гришкой-плотником, которого вел куда-то под локоть.