Генерал-фельдмаршал Голицын
Шрифт:
Ежели Карл был лихой кавалерийский генерал-рубака и кавалерия стояла в его армии на первом месте, то Петр, равно относясь ко всем видам войск, все же имел особую ревность к артиллерии. И не потому даже, что воинскую службу он начал простым бомбардиром под Азовом, но в силу природной любви к огненным потехам. Огонь и вода! — вот две стихии Петра Великого.
Так или иначе, при нем бомбардирское искусство достигло самого высокого градуса, и русские пушки были куда звонче шведских; При Петре, помимо тяжелой осадной, выделилась тяжелая полевая артиллерия, а каждый полк заимел батарею полковых пушек, и даже у драгун появилась своя конная артиллерия.
И
Солдаты Левенгаупта, не выдержав картечи, сломали строй, рассыпались и побежали к Будищенскому лесу. Русская картечь задела и шведских рейтар, и те остановили свою погоню и тоже отошли к Будищенскому лесу, где был уже и король со всем своим штабом.
— Молодец, Яков Виллемович, добрая работа! — Петр на английский манер дружески пожал руку Брюса. Расцеловать не решился, все-таки Брюс потомок шотландских королей, еще обидится невзначай! Затем повернулся к Шереметеву и приказал: — Выводи, Борис Петрович, пехоту из лагеря — самое время строить войска, для генерального сражения.
Ежели следить за действиями Петра в великой Полтавской битве, то поражаешься прежде всего его умению выбрать нужный момент. В удачный срок были выстроены редуты, вовремя полки Меншикова устремились на отставшие шведские колонны, в спокойный час, когда битва как бы затихла, пока шведы перестраивались на лесной опушке, была введена из лагеря пехота и встала в строй. И за всем этим стояла воля Петра.
Под Полтавой свой звездный час был и у Меншикова. Он сам повел в атаку пять тысяч драгун, которые сразу смяли остатки конницы Шлиппенбаха и врубились в пехоту Рооса. Под Меншиковым убили третью лошадь, прострелили рубаху, во он, не останавливаясь, гнал и гнал шведов до Яковицкого леса. Роос не уступал своему противнику в ярости. Старый генерал сделал, казалось, невозможное: остановил и собрал своих бегущих гренадер на лесной опушке и встретил русских драгун таким жестоким огнем, что те вынуждены были остановиться.
— Скачи к Ренцелю, поторопи пехоту! — приказал Меншиков Петухову. Но Ренцель уже и сам был на подходе.
Пять батальонов русских гренадер молча бросились в штыки. И началась яростная резня в Яковицком лесу. Встретились отборные части: шведские и русские гренадеры. Ренцель сам бился в первом ряду. Мстили шведским мясникам-гренадерам, переколовшим когда-то штыками русских пленных под Фрауштадтом. И шведы дрогнули под натиском свежего русского войска и ударились в бегство. Только в шведском редуте под Полтавой Роос собрал кучку солдат и еще на какой-то миг задержал русских.
Эта задержка и спасла Мазепу. Увидев русских гренадер, выступающих из леса и выходящий им на подмогу полтавский гарнизон, старый гетман не раздумывал ни минуты. Куда девались его тяжкие хвори? Как молодой, он вскочил на коня и со своим конвоем, опережая всех беглецов, помчался к Переволочне, не забыв захватить припасенные заранее переметные сумы с немалой казной.
В отличие от Мазепы, граф Пипер до последней минуты не верил в сдачу шведского лагеря. Ведь здесь помимо двух батальонов шведской пехоты стояло восемь тысяч запорожцев и мазепинцев, хвастливо заверявших короля, что кто-кто, а они-то хорошо знают, як бить тех клятых москалей. Но, заслышав выстрелы в Яковицком лесу, вся эта толпа бросилась бежать в степи, где им ведомы были все тропы и потаенные родники. Запорожцы и не подумали
Пипер, Цедергельм и Клинкострем не могли бежать, пока не уничтожат секретную документацию. С трудом они разожгли костер. И вот запылала дипломатическая почта, тайная переписка, списки шведских шпигунов и агентов.
Меж тем пальба у редута стихла: раненый Роос, окруженный со всех сторон русскими, сдался с тремя сотнями солдат — все, что осталось от его колонны.
— Граф, они нас всех перебьют! — воскликнул перепуганный Цедергельм, показывая на ворвавшихся в лагерь разъяренных большими потерями русских гренадер.
— Лучше сдаться гарнизону Полтавы, там, по крайней мере, солдаты слушают своих офицеров! — решил Пипер и оглянулся: где же Клинкострем? Но тайный королевский посланец уже исчез — он не любил участвовать в капитуляциях. А через несколько минут перед героическим комендантом Полтавы полковником Келиным появились несколько штатских. Первый из них отрекомендовался через переводчика канцлером Швеции, графом Пипером. И первое, что услышал Келин от главы шведского правительства, было чистосердечное признание:
— В одной из фур в нашем лагере, герр комендант, лежит походная казна короля, миллионы рейхсталеров, собранных нами в Саксонии. Боюсь, как бы не разграбили! — Даже в плену граф Пипер оставался прилежным бухгалтером.
Хотя две левые колонны шведов были разгромлены и сам шведский лагерь находился уже в руках русских, главная схватка еще предстояла. Петр более всего опасался, что король, завидя многочисленность русских войск, не примет боя и завернет свою армию за Днепр. А там шведы смогут соединиться с королем Станиславом и корпусом Крассау, и снова начнется польская чехарда, в то самое время, когда на южных рубежах назревает война со всей Османской империей.
Вот отчего при построении выведенных из лагеря войск Петр, увидев, что русская линия намного длиннее шведской, немедля приказал отослать шесть драгунских полков Волконского к Решетиловке для коммуникации со стоящими там казаками гетмана Скоропадского.
Борис Петрович, важный, дородный, с Андреевской лентой через плечо, сердито засопел, услышав это распоряжение. Под Полтавой, конечно, не Шереметев, а сам государь вел войска, но ведь по царскому повелению командующим именовался он, фельдмаршал, и случись конфузил — ему первый стыд и позор! Вот отчего Шереметев, обычно не оспаривающий царские приказы, на сей раз возразил твердо:
— Государь, девять батальонов пехоты мы оставили в лагере, пять батальонов Ренцеля отослали к Полтаве, казаков Скоропадского держим у Решетиловки, а сейчас еще шесть драгунских полков выводим из баталии?! Негоже то, государь, негоже! — бубнил фельдмаршал с тем завидным упорством, коим издавна славился род Шереметевых. Говорили, что один из Шереметевых при Иване Грозном двадцать пять лет просидел в ханской темнице в городе мертвых Чуфут-Кале, ноне уронил свое посольское достоинство, не дал крымскому хану выкуп. Едино, о чем попросил стражу — переменить темницу, чтобы окна смотрели на север, на далекую Россию. Так что словечко «негоже» у Бориса Петровича звучало куда как весомо. Но и у Петра была уже счастливая вера, что судьба к нему сегодня милостива и виктория не за горами. Он ясно видел скорую победу и не боялся почитай наполовину разгромленного неприятеля.