Генерал Коммуны
Шрифт:
Пели и Ярослав смотрели назад до тех пор, пока хватило глаз различить узкую полоску земли, зажатую между небом и морем.
Из Стокгольма Домбровский отправил письмо редактору „Московских ведомостей“ Каткову. Это письмо напечатал Герцен в „Колоколе“.
„Милостивый государь, в одном из номеров „Московских ведомостей“ вы, извещая о моем бегстве, выразили надежду, что я буду немедленно пойман, ибо не найду убежища в России. Такое незнание своего отечества в публицисте, признаюсь вам, поразило меня удивлением. Я тогда же хотел сообщить вам, что надежды ваши неосновательны, но меня удержало желание фактически доказать все ничтожество правительства, которому вы удивляетесь по крайней мере публично. Благодаря моему воспитанию,
Только желание показать всем, как вообще несостоятельны ваши приговоры, заставляет меня писать к человеку, старавшемуся разжечь вражду между нашими народами, опозорившему свое имя ликованием над убийствами, запятнавшему себя ложью и клеветой. Но, решившись на шаг, столь для меня неприятный, не могу не выразить здесь презрения, которое внушают всем честным людям жалкие усилия ваши и вам подобных к поддержанию невежества и насилия“.
Лучшими своими делами и самой жизнью он был обязан русским. Чернышевский, Щур, солдаты Лабинского полка, Потебня, Озеров, Герцен — как вехи вставали они на решающих поворотах его судьбы. Они научили его распознавать друзей среди врагов и врагов среди соотечественников.
Самые прекрасные майские песни сочиняют студеной зимой, так и любовь к отечеству сильнее жжет на чужбине.
Домбровский приехал в Париж.
Тяжелы ступени чужого крыльца, и горек хлеб изгнания.
Домбровский создает в Париже левое объединение польской эмиграции. Чтобы как-то обеспечить семью, пришлось поступить работать рисовальщиком в Бюро Трансатлантической компании.
Царская полиция плетет вокруг Домбровского паутину интриг, добиваясь у французских властей его выдачи.
В 1867 году Домбровский уезжает в Италию к Гарибальди. Эта встреча стала знаменательной для обоих, оба они были, как говорил о себе Робеспьер, „рабами свободы своей родины“. Для великого итальянца Домбровский явился живым воплощением интернационализма…»
У Артура Демэ осталось несколько документов, несколько неразобранных записей в блокноте — несколько лет жизни Домбровского.
Вот отзыв известного немецкого полководца Мольтке о книге Домбровского «Критический очерк войны 1866 года в Германии и Италии»:
«Польша имеет соотечественника, способности которого приносят честь польскому народу. Это — Домбровский. Я прочел его книгу — это наилучшая работа о последней войне».
Цитата из книги Домбровского:
«…И косы становятся страшным оружием, когда они в руках революционных войск».
Воззвание в период осады Парижа пруссаками:
«…Мы организуем легион защиты Парижа, нас 300 поляков, желающих служить делу Французской республики, дайте нам коней, саблю, карабин и позвольте действовать в тылу пруссаков. Мы верим, что дело Парижа не проиграно,
Вырезка из газеты — письмо жены Домбровского к генералу Трошю:
«…Вы арестовали моего мужа за то, что он критиковал ваши трусливые предательские действия…»
Телеграмма Гарибальди к главе правительства Гамбетте:
«Ярослав Домбровский мне необходим. Он назначен командиром легиона, идущего на помощь Парижу. Помогите переправиться ему воздушным шаром из Парижа.
Письмо Домбровского жене из Лиона накануне Коммуны:
«Мне очень не нравится то, что я вижу… Правительство предает Республику на каждому шагу. Я чувствую себя сломленным той страшной драмой, в которой народ, полный самоотверженности, способный сам по себе принести Европе мир и свободу, этот народ деморализован и постыдно продан горсткой растяп и негодяев».
Тихо шипел газовый рожок. На его мутный свет летели из тьмы раскрытого окна желтые ночные мотыльки.
«Ложное солнце, — подумал Артур. — Как часто и люди до самой смерти не замечают, что они живут при свете фальшивого солнца».
Он поднялся, разогнул онемевшую спину и, потягиваясь, подошел к распахнутому окну.
Грифельно-серые волны крыш подкатывались к мансарде. С новым чувством смотрел он на разорванную колокольнями, башнями линию горизонта, словно мореплаватель, увидевший чужие берега. Мир его, кончавшийся предместьями Парижа, стремительно расширялся.
И впервые пришла в голову мысль о прожитых годах. Какими пустыми оказались они при встрече с жизнью настоящею человека. Все свои сознательные годы он жил свидетелем. Зачем он жил? Для того чтобы сообщать новые закулисные сплетни или про очередное убийство в кабачке «Ню-ню»? Он тратил свою злобу на рецензии и восторги на описание сенжерменских балов.
Все это не стоило одного месяца жизни Домбровского. Артур шел сквозь годы своей легкой, фланирующей походкой, с любопытством оглядываясь по сторонам, и чувствовал себя счастливым. При всяком образе жизни можно чувствовать себя счастливым или несчастным. Все те, кого считали «преуспевающими», выбрали себе удобное безопасное счастье. Вкусный обед, собственный дом… Почему же Домбровский отказался от этого? И Артуру вспомнились имена Марата, Бланки, Герцена и еще сотен и сотен людей, чей прямой и непримиримый жизненный путь проходил через тюрьмы, страдания, нищету. Что двигало ими, что получали они взамен? Счастье борьбы за свободу? А может, и саму свободу, потому что тот, кто борется, тот свободен? Но были ли они счастливы? Все равно он завидовал судьбе этих известных и безвестных борцов. Точно с высокой горы оглянулся он на мир своих прежних интересов. Жизнь нельзя начинать сначала, ее можно только продолжать. И он знал, что будет продолжать ее иначе, потому что это было не просто желание, он понял, ради чего стоит жить и бороться.
Возвращение Рульяка
Наконец сам командир, капитан Нерваль, смог убедиться, что Луи Рульяк из Бельвилля действительно трус.
Утром Рульяк был назначен подносчиком патронов. Получив на складе первый ящик с патронами, он стал пробираться назад, вдоль домов предместья. Здесь было тихо, но он поминутно останавливался и, прижавшись к стене, оглядывался вокруг. Потом он начинал двигаться дальше, с ненавистью и страхом посматривая на обшитый железом ящик, и бормотал про себя: «Если попадет пуля… это взорвется у меня в руках». То и дело путь ему преграждали горы щебня, обломков, балок, камней. Над полуразрушенными домами чернели ребра стропил.